— … Как всякий жалеет себя, так… ээ… пусть жалеет мой учитель меня, как там… — … Вопиющая безответственность и наглость… Ты что-то сказала? Глазищи-то у неё — прям мандельштамовские, тараканьи[1]. Хотя Мандельштам вроде про Сталина писал… А, Сталин, Гитлер — одна байда. Так и таращится, надувается, того гляди, лопнет! Ладно, была ни была! — Мария Валентиновна, а может, я главную роль в новогоднем спектакле сыграю, а? Вы же сами понимаете, не потянет Катька, завалит! Да над нашей школой все смеяться будут! — и взгляд поубедительнее, чтобы её волю взять, как пластилин — и перелепить, чтобы знала, как правильно себя вести. Изо всех сил я воображала самое глупое, что только могла придумать, с участием Катеньки. Воображаемая Катенька, эдакая прянично — мармеладная девочка, вся сочилась сахарным сиропом, так, что текли слюни и сводило челюсть. А что? Пусть не только у меня при виде нашей подлизы зубы болят! И мадам Гитлер покорно сморщилась, будто кусок лимона в глотку запихала; совсем теперь на старую обезьяну похожа! Представляю, какая рожа у Катеньки будет, как ей от ворот поворот объявят: соплями умоется наша сладенькая, однозначно! — Не получится. Вот так, как гром средь ясного неба! Я тотчас представила соковыжималку, гигантскую такую, и запихала туда классную: будем прессовать, давить! Волосы зашевелились, наэлектризовались, даже затрещало что-то; а она, жалкая, с обмякшим лицом, трясущейся челюстью, твердит: — В административных делах без порядка нельзя! Актёрский состав утверждён, менять нельзя. В другом спектакле — посмотрю, что можно сделать, а тут… нельзя! Никак! Сопротивляется, дрыгается! Если глаза у неё — тараканьи, то пусть будет на самом деле как таракан, а я тапочком побуду. Только представила — и мадам Гитлер, по — поросячьи взвизгнув, закрыла голову руками: ей, наверное, чудилось, что её вот — вот прихлопнут. И прихлопну! Какой там другой спектакль, мне сейчас надо! Чтоб и бабка заткнулась, и перед мамой покрасоваться, а не старуху уродливую из себя корчить. Но знаете? Чувство было такое, словно тугой резиновый мячик давишь: вроде только промнётся чуть — чуть, и сразу в другом месте раздуется. из-под ноги выскальзывает: вроде давить-то не трудно, а вот на месте поди удержи! Очередной рывок — и мячик вывернулся, вырвался; лицо мадам Гитлер мало — помалу приобрело осмысленное выражение: — … О чём это я? Ах да. Опоздания могут оправдываться чем бы то ни было лишь тогда, когда не превращаются в систему. Впрочем, Романова, это не твой случай, так что… Ну её! Я выскочила за дверь, в шумный коридор. На душе — как кошки, причём не царапают, а гадят вовсю; раньше-то что угодно получалось, а тут — раз! — не вышло! Совсем недавно по одному тычку по — жабьи квакала, а главную роль мне дать — это, видите ли, слишком! Документы у неё, видите ли! Ну, оформила бы заново, тоже мне, проблема! Вообще, любят люди сами себе беды выдумывать: Юрик террористов воображает, мадам Гитлер — что кто-то смотрит в её несчастные бумажки. Уныло в школе, хоть головой об стены стучись: не смеяться же, в самом деле, вместе с малолетними дебилоидами, которые при слове «сосиска» ржут с передоза двусмысленности? А вот и однокласснички любимые: клубятся у кабинета Ласточки, литераторши. Она там, кажется, ещё трендит то ли про Гоголя, то ли про связь древних славян с ведическим буддизмом; не, я тоже мистику люблю, но не такую ж низкосортную и откровенно бредовую! Отлетается когда-нибудь эта Ласточка, точно говорю. Ладно, будем улучшать настроение через Леську: сейчас, от мыслей о неудаче отделаюсь — и вперёд, лапшу на ушах развешивать. Фиг бы с ней, с главной ролью. Пусть Катенька на сцене покривляется, порадуется деточка: авторитета у меня точно побольше, чем у неё, будет! Подумаешь, учительская любимица: меня зато в школе уважать будут, сплетничать про меня, вопросы всякие задавать. И вообще, чего с какими-то спектаклями маяться? Вот попрошусь у Стеллы, чтоб меня в массовку пропихнула, буду с ней сниматься, и посмотрим, кто тогда круче! — Говорят, у неё парень взрослый! В институте учится, — Маринка вроде шептать пытается, а басит всё равно, не хуже Шаляпина. Я б заурчала, только, боюсь, поймут неправильно. Это же круто, когда про тебя говорят! Потому что разговаривают только про важных людей, а про тех, кто ничего не стоит, и болтать не будут. — Ага, точно! В Литературном. Он у неё поэт, представляешь? Говорит, мол, я — Франческо Петрарка, а ты — моя Лаура … Стоп, а вот такого я не говорила! С другой стороны, чего с Леськи-то взять? Ей тоже подвыдумывать охота. Словечки-то какие, прямо как из бабушкиных любимых сериалов! Петрарка, Лаура… Каноничнее бы, конечно, припомнить Данте и Беатриче, но что поделаешь, фантазия — она такая, без вопросов несётся… — Да вон она! Кать! Кать, скажи, твой-то тебя Лаурой называет, да? Чего?! Кажется, теперь я знаю, как это, когда в соляной столб превращаешься. А Катенька вырулила, трогательная такая, губки бантиком, бровки домиком, разве что нимб из ёлочной гирлянды не прикрутила. Мученица, блин! И хихикает, жеманится: — Ах, мой Кирюшенька такой творческий человек, такой увлекающийся! Правда, у Лауры с Петраркой не вышло ничегошеньки, а у нас, надеюсь, конец будет посчастливее! Дрянь, дрянь, вот же дрянь! Это у меня взрослый парень, а не у неё; это на меня, на меня должна так смотреть Леська, с приоткрытым ртом, с дёргающимся носиком. Нет бы ей, твари, подвинуться! Что ж за день такой сегодня?! И колдовать не получается, и Катенька опять одеяло на себя тянет. А ведь выдумала, наверняка выдумала! Нет у неё никакого Кирюшеньки. А если есть даже, то точно какой-нибудь страшный, прыщавый; подцепила его себе, чтоб меня отодвинуть подальше, типа, знай своё место! Да чтоб ей, гадине, провалиться! — Куда! — попытался преградить путь Юрик, но я уже выскочила во двор. Школа — школа, я не скучаю; обойдутся сегодня и без меня!
1
Имеется в виду стихотворение О. Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны»: http://www.poetry-collection.ru/mandelshtam_my_zhivem_pod_sobou.html