Глава XL: Нечистые
Чем ближе какое-то важное, или прикидывающееся важным, событие, тем больше беготни. Это аксиома. Сегодня бегали постоянно, туда — сюда, сюда — туда: как же, репетиция! Ладно бы генеральная, так нет, самая простецкая. Вчера такая же была вместо физры, и завтра будет после уроков. Какой там «домашка», или, того хлеще, отдых! Ведь любые ученики старших классов, почти студенты, мечтают конвульсивно подрыгаться на сцене, обрамляя выступления «более талантливых». Программка у нас подобралась великая и необъятная, как Днепр: сначала — песенка сиротки Маши, та самая, с Есенина скопипастченная, потом — дуэт злой тётки и тёткиной дочки, да ещё где-то в середине постановки затерялся танец Генки. Забыла уже, кого он играет в этой вакханалии, но танцевать будет, железно. Катенька наша ненаглядная сейчас как раз заламывала трогательные хрупкие ручки на сцене. Пыжится-то как, тоже мне, актриса погорелого театра, путеводная звезда ютуба! Выводит себе какую-то очередную песенку под драматичную музыку. Хорошо хоть не под классику, а то с нашей бравой пионерки сталось бы завывать под моцартовский «Реквием». А чего, для пущего трагизма. Ведь выражением агонии на раскрашенном, румяном личике, невидимыми слезами на ресничках и падающими сверху комьями ватного снега ну никак не обойтись. Когда Катенька с выражением лица умирающего лебедя прижалась к фанерному «окну», и номер наконец-то кончился, мадам Гитлер — как ни бывало жабьего кваканья, чего не скажешь о жабьей сущности — рявкнула: — Вторая сцена! Романова! Несторенко! Ладно, сейчас отмучаюсь, поизображаю Леськину заботливую матушку, посмотрю на танцы Генки — и свободна. И зачем Катенька наш дуэт вплотную со своим впихнула! Зачем?.. Да чтоб на нашем фоне ещё милей и трогательней показаться. Скажете, как баба Света — а ты переплюнь, затми актёрским талантом? Как, ё-моё, если половина моих слов, это, цитирую: «Не мёрзнешь, доченька? Держи платок. Не жарко, доченька? Горячий лоб! Болеешь, доченька? Зима-то злая! Ах, бусы хочется? Держи, родная!» В общем, можно не продолжать. Бред бредом, чисто детсадовский утренник. И вот, в тот самый миг, когда я ступила на шаткие ступеньки, ведущие на сцену, и собралась в очередной раз позориться, открылась дверь актового зала. С треском открылась, с грохотом, будто с ноги. Не удивилась бы, углядев там толпу омоновцев, но нет — в зал величаво, даже теперь не теряя модельной походочки, вплыла Стелла. — Извините, я стучала, но меня не слышали, — как и все красавицы, она даже извиняется странно, не искренне, а словно одолжение делает. Ещё и плечами дёргает, мол, вы мне доставили жуткие неудобства, но оцените моё великодушие. В зале стало тихо, только заевшая музыка играет. Леська, вскочив со стула, запищала: — А вы, простите, вы… — разве что язык не высовывает. Стелла величаво кивнула: — Стелла Каленова, актриса. Окружающие отмерли: как бы кто ни трындел, что сериалы — мировое зло похлеще Мелькора с Сауроном, хоть раз, да смотрели. Даже мадам Гитлер раскраснелась, правда, по другому поводу: точняк думает, что звезда не иначе как с благотворительными намерениями, и наконец-то купит нам проектор. А то и нормальный компьютерный класс. Или вообще — новую школу. Но, видимо, на эффектном появлении запас креатива у Стеллы кончился, и потому она без лишних церемоний сграбастала меня за руку: — Пошли! Ты мне нужна. Вот так, запросто, типа всё в порядке вещей. Ну, сделаем вид, что и правда нормально; я слегка прищурилась, пытаясь изобразить равнодушие. А чего, пусть думают, что меня каждый день со школы звёзды кино забирают. Леська подавилась слюной, закашлялась и сквозь кашель такая: — А в — в–вы зна — зна — зна… — Знакомы, да. Извините за беспокойство, но дело безотлагательное, — прочирикала Стелла и поволокла меня к выходу: сперва — из зала, а затем и вовсе из школы. Везде нас преследовали самые разные лица, но с одинаковым выражением: челюсть на груди, глаза из орбит лезут, стопроцентные жертвы лоботомии. Делаем вывод: сериалы смотрят все. — Куда мы? — заговорить я рискнула только на улице, где вроде не было посторонних. Стелла снова дёрнула плечами и слегка закатила глаза. Нет, ну что за ерунда?! Как будто она мне три часа всё объясняла, а я теперь переспрашиваю. Серьёзно, иногда она вроде почти нормальная, и ведёт себя, как человек, не как красавица, а иногда — хуже Катеньки. — Тут в одном ресторане нечисть объявилась, — главное, она говорит, а идём мы уже не по школьному двору вовсе, а вдоль шоссе, и здания кругом — старинные; не иначе как центр. И мужик какой-то к стене привалился, глаза круглые, в нас пальцем тычет. Не ясно, из — за чего больше: то ли Стеллу опознал, то ли углядел, как известная актриса и неведомая девчонка появляются из пустоты. Я подёргала красотку за рукав — тайна, все дела… А она отмахнулась: — Да ты его видела? Пьяный в стельку, таким веры нет. А в ресторане дело плохо: семнадцать отравлений за месяц! Хозяева уже не знают, что и думать: еда-то у них свежайшая, если и мухлевали с чем, то перестали, боятся. А всё равно народ травится! И чего? В каждом втором кафе хоть кто-то, да побежит на свиданку с унитазом, но это ж не значит, что там окопались тёмные силы. Мало ли, какие там причины. Но Стелла уже остановилась у двери какого-то ресторана с пафосной вывеской, украшенной кучей завитушек. Вечная проблема красивенького шрифта: пафосно-то пафосно, а что написано — фиг разберёшь. — Чего застыла? Заходи, нас ждут! — меня пихнули в спину, и пришлось идти первой. Внутри же я опять застыла — на этот раз не потому, что пыталась разобрать вывеску. Конечно, раньше мне доводилось бывать в ресторанах: бабушкины подружки, те, что побогаче, частенько устраивали праздники «на выезде». Вот только снимали они какой-нибудь прокуренный полуподвал; крысы по ногам, конечно, не бегали, но очень живо представлялись. Никакого света-только полумрак и свечки, да парочка тусклых ламп; всенепременно — стилизация под что-то восточное, когда кругом подушки, занавески и благовония с запахом освежителя воздуха. В качестве апофеоза бабулины подружки собирались в «Розовом счастье», или «Розовом облаке», не помню, как называлось это местечко, но зал в нём был похож на сахарную вату, в которую парочка дам уронила свои драгоценности: фальшивая позолота, белая мебель, и всё те же подушечки — подушечки — подушечки догадайтесь какого цвета. Под пафосной же вывеской с завитушками скрывался ресторан, которому больше подошло бы находиться в каком-нибудь дворце; конечно, и тут без блестящих штуковин не обошлось, но растыкали их по залу аккуратно, а не на каждом углу. Сдержанно, но дорого, за милю видно. Имелся тут и камин, фальшивый, конечно: внутри — полки, а на них — свечи в несколько рядов. Зажжённые. Красота! И публика под стать — вроде одеты нормально, а чувствуется в них что-то такое… дорогое, что ли? Как будто забрёл на кошачью выставку, где куда ни плюнь, попадёшь в кого-нибудь породистого и элитного. И я. В старой школьной куртке, стоптанных туфлях и брюках с пятном на колене — упала во время репетиции. В старых комедиях в такие моменты обычно все говори