[3], — нет, серьёзно, кому в голову взбрело? — вишу на маминой руке, нюхаю пропахший цветочными духами воротник пальто. А перед глазами — закрытая дверь, и спинка дивана, в которую я утыкалась лицом. Бабушка ходила, держась за голову, распиналась о том, что мама скоро уедет, и, скорее всего, не вернётся, и меня с собой не заберёт, потому что в новую жизнь старые тапки не тащат… И я правда чувствовала себя таким вот тапком, никчёмным и ничейным. Мама уехала, а я обнимала диванную подушку, пока от неё ещё пахло такими же духами. Потом и духи выветрились, ничего не осталось — не в счёт минутные звонки по телефону. Это другое совсем, далёкое. Мама молчала. Виделось по лицу: хочет что-то сказать, ответить, а не получается. Кажется, сейчас она напряжённо думала о чём-то, чуть сдвигая брови. Вот бы я, как Светозар, умела мысли читать! Сейчас бы всё разузнала — и никаких тебе страхов, никаких сомнений; а так — кажется, про тебя думают, про то, что неправильная ты, не такая; надо было в детстве вернуть в магазин, где детей покупают. Вроде бы я взрослая уже, и знаю, что не бывает таких магазинов, а всё равно вспоминаю. — Мам, а ты как? Там, в Берлине, всё другое, наверное? — пусть ответит, пусть заговорит, а то слишком тихо — плевать на дорогу с машинами, на светофоры, на прохожих, да на всё плевать! Тишина — это не когда абсолютно ничегошеньки не слышно, она, скорее, в душе застревает, рассаживается там по — хозяйски, и фигли сдвинешь. И мама в самом деле готова ответить, пусть и улыбается слишком напряжённо, как пластиковые куклы. Вдруг — звонок; она сразу же хватает трубку и почти облегчённо чешет по — немецки. Может, конечно, я сама выдумала, что облегчённо: поди пойми эти иностранные интонации! — Тута вроде налево! — прогремел папа и бодро попытался свернуть прямо сквозь ограду. Благо баба Света вовремя его отловила, оттащила до поворота. Поворотец, надо сказать, знатный — в подворотню какую-то, мимо мусорного бака. Шикарный, видно, театр! — Что за помойка! — мама зажала рот платком; хоть в чём-то мы с ней солидарны! Но баба Света, упорная, как танк, пошла первой, первой же и вышла в крохотный, заваленный стройматериалами дворик. Может, театр давно медным тазом накрылся, а билетами мошенники торгуют? Ага, сто раз. Вон, вывеска болтается, и у дверей народ маячит. Надежды на нормальный спектакль скромно, без шума самоубились. Что в таких задницах мира играют? Правильно: то, что в нормальные театры не допустили. Значит, тут вам и продолжительность почти весь день, как в античном театре, и постановки никакой, и актёры либо студенты, либо из списанных. Ну, тех, которые вечно бухие, или колются, или банально от древности рассыпаются. Все не поместившиеся снаружи афиши администрация развесила внутри: то ли девать было некуда, то ли сэкономили на обоях. Гардероб в здание — коробчонку не влез: держите, милые господа, своё шмотьё в зубах. И шикарные стрелочки рядом с двумя коридорами: левый — красноречивое «зал», правый — «туалет». Ого! А я‑то, наивная, думала, у них туалет во дворе. — О! Здравствуйте, здравствуйте! Рад встрече. Как кошечка-то ваша, нашлась?.. — как из ниоткуда, выскочил Лапанальд Радиевич, на этот раз без гавайской рубашки. В костюме. Правда, в ярко — ярко красном, аж во рту вкус помидора — теперь точно Дед Мороз. Баба Света с каменным лицом рассказывала, как дала объявления с фотками Руськи в газету, чтобы её, если что, домой притащили, а дедуська долго тряс руку Алёшки, будто не один раз виделись, а с детства, дружили. Потом на меня покосился — и подмигнул! Седой, а подмигивает. Может, с Маланьей его познакомить? Она-то ему уж точно больше бы понравилась, чем моя бабка, кислая, как миллион лимонов. — Красивая, красивая у вас внучка… И семья хорошая — ох, жаль, оператора нашего нет, какой кадр бы вышел! — он бы ещё долго распинался, но мне слушать надоело: — А внук-то ваш где? Не пришёл, что ли? Может, неведомый Вовка не так и плох — отмазался же как-то от «культурного мероприятия». Баба Света заметно напряглась — как же, не явилась цель всего похода! Но порадовать меня, увы, Лапанальд Радиевич не поспешил: — Да чего ж «не пришёл» сразу? Вон он, афиши разглядывает! Вовка! Вовка, иди сюда, говорю! Потом налюбуешься. Я не сразу увидела, к кому обращается дедуська: сами бы попробовали, когда народу вокруг — завались и больше, все друг на друге стоят и о своём стрекочут, типа великое искусство, все дела. Но потом внук Лапанальда пробился между какими-то очень толстыми тётками с грязными головами и одухотворёнными лицами познавшего катарсис Колобка, и я попятилась. Чёрные глаза я узнала сразу, потом только — лицо. И тут же сложилась картинка. Предупреждали же, что тёмные — они такие, с выдумкой, и наглые очень. Заманили чёрт знает куда, да ещё с семьёй, чтоб наверняка не смотала! Сын незнакомого, но очень пугающего Огнеслава начал уже натягивать вежливую улыбку, когда я метнулась в коридор. — Виктория, вернись! Это невежливо! — неслись вслед бабкины вопли, а я, расталкивая народ, уже думала, как глупо поступила. Нестись бы на улицу, туда, где нет никого; так нет, побежала в сторону туалетов. Что я там — в кабинке запрусь, что ли?! Выходить-то по — любому придётся. Но это я мозгами думаю, а телом уже забиваюсь в пресловутую кабинку. Пять баллов! Достижение «Стандартная героиня фильма ужасов» получено. В дверцу кабинки постучали снаружи: — Выходи давай, балда! Чего убегать-то? — Не выйду! — на всякий случай я поубедительней скрестила руки на груди и брови сдвинула. Мало ли, вдруг этот Вовка сквозь стены смотреть умеет. — Ой, идиотка! Меня испугалась! — немедленно заржали снаружи. Ещё и издевается! Сейчас как сосредоточусь, и помойное ведро ему на голову надену. Вроде бы и более серьёзное чего наколдовать сейчас не грех, но в одиночку драться? Не, не моё это. Светозар, Стелла, Маланья, да хоть кто-нибудь, где вы, когда вы нужны, ау! Так, ладно, не паниковать. Я же не размазня какая, я тоже ведьма! Отобьюсь, если что. Скорчу — ка лицо, как у бабы Светы, когда она из себя княгиню строит, и вперёд! Как можно царственнее и небрежнее распахнув дверь кабинки, я цокнула языком: — Я? Боюсь вас? Позвольте заметить, уважаемый Владимир, что вы ошибаетесь! И передайте своему достопочтимому папаше Огнеславу, чтобы не сорил нечистью где попало. Вовка не впечатлился, только глаза выпучил: — Какому — какому папаше?! Чего тебе там наплели?! То ли актёр хороший, то ли искренне офигевает, скорее даже — второе. У мужчин, будущих и не очень, вообще с актёрскими способностями перебои — если, конечно, спецом не учились. И вроде не нападает, никакого оружия в руках… Я тоже пока стилет призывать не спешила; одно дело — в нечисть тыкать, другое — в человека, пусть и колдуна. — А ты б мысли мои прочёл, делов-то! Вы ж это умеете. — Не все, — Вовка головой покачал, — тёмные только, вот они — без тормозов. И в голову влезут, и в душу. У них с этим запросто. А я просто так не могу. Точно разрешаешь? Чего он несёт?! Я дёрнула головой — пусть сам толкует, как ему надо! А он пару секунд повглядывался своими жуткими глазищами, посмотрел с одной стороны, с другой — и вдруг расхохотался, не как злодеи в мультиках, конечно, а совершенно нормально, как любой придурок его возраста. Вовка даже пополам согнулся, попытался ухватиться за раковину, но, оценив нулевой запас её прочности, раздумал. И чего ржать, нет бы объяснить! — Ну точно, балда балдой! Тебе ж дед говорил, у него дочка — Алёна, и муж у неё — Иван, папка мой. Ну и где тут твой Огнеслав? Блин. Действительно. Хотя дедок и приврать мог запросто. — Нет такого колдуна, и не было никогда! Выдумали они его! — Кто «они»? — я такими темпами окончательно запутаюсь! Надо бы выбрать уже, кого слушать, а то ощущения те ещё: все вокруг прям невинные, только крылья в сушке и нимб на подзарядке. — Да тёмные же! Они в человека заглядывают, смотрят, чего ему больше всего надо; тебе вот — чтоб все вокруг говорили, какая ты уникальная — замечательная, а все, кто против, чтоб в канаве валялись, в грязи. Спонтанный лекторий подле унитазов прикрыл какой-то рахитичный дядька в шляпе, проползший к одной из кабинок. А следом за ним влетели моя бабка и Лапанальд Радиевич, преисполненные желания немедленно оттащить нас в зал. Оттащили, естественно. Куда деваться. Почти сразу зазвенел звонок — дряхлый какой-то, будто простуженный, и заиграла скрипучая музыка. Сквозь неё пробился шёпот склонившегося к моему уху Вовки: — Я что говорю-то: человеку, чтоб всё подряд, не задумываясь, творил, тёплое местечко дать нужно. Историю знаешь? Фашистов тех же на что пристёгивали: на величие. Мол, все вокруг так, блохи, кто безобидные, а кто кусачие. Вот мы всех кусачих перебьём, безобидных втихаря подчиним — и будем самые счастливые и великие. — Молодой человек, вернуться
Театр «Параллелепипед» выдуман целиком и полностью. Серьёзно, сомневаюсь, что кому-то пришло бы в голову назвать так театр.