Глава XLVI Не бывает плохих людей
Люди любят распинаться — чернуха, то да сё, новости смотреть страшно, того и гляди, трупы будут показывать крупным планом. Не очень-то зрелище, особенно за завтраком или там ужином. Ещё любят на интернетовские блоги ссылаться — мол, вот где вся правда, по ТВ‑то не покажут. И кино лучше тоже смотреть любительское, они типа больше стараются, не сидят над ними надсмотрщики с кнутами. Говорят, казалось бы, в чём беда — выходи на улицу да снимай себе! Держи карман шире! Пока мы к месту съёмки ехали, Лапанальд Радиевич, бодро присевший на уши к бабке, на все лады расписывал трудности. И разрешений-то надо сто штук получить, и там, и сям снимать нельзя, с каждого ларька с шаурмой на тебя могут наорать, чтоб не приведи пресвятой Люцифер не попало в кадр и кусочка названия: типа, реклама. А уж если человек незнакомый в кадр попал — вообще чума! Весь мозг съедят. Но только в квартире снимать — оно тоже как-то нехорошо. Потому радостный дедок, бодро отщёлкав пару — тройку дублей с душещипательными разговорами на фоне нашей кухни, заявил: едем в парк. В Царицынский. Мне там раньше нравилось: развалины, всякое такое… Классно же! Я в детстве, когда с мамой гуляла, по ним даже лазала. Сейчас бы снова полазать — фигушки! Кто-то вспомнил, что надо всё кругом благоустраивать. Так что теперь тут всё гладенькое, вылизанное, прям — таки стерильное; тьфу на них! Все эти дома красивые — чужие, и мама совсем другая, такая же прилизанная. На этот раз, правда, баба Света надо мной поработала, замаскировала под приличную девочку: юбочка, блузочка, куртка типа «колобок», шапочка с помпоном. И чего старается, спрашивается, чего меня под малолетку косит? Всё равно ж по ящику скажут — шестнадцать лет. Нас всех, конечно же, нарумянили и накрасили — это чтоб на экране хорошо выглядеть. Правда, не учли, что холод на улице, снег вот — вот пойдёт, и так щёки покраснеют. В итоге я вся — вся румяная, ну чисто каноничная матрёшка. Хотя Вовке ещё хуже: идёт, несчастный, с голыми руками, без перчаток. Откуда такой мазохизм? Да просто оказалось: «Ваши хорошие новости» никому и даром не сдались, так что Вовка и есть тот самый оператор. Тащит, бедный, камеру больше собственной башки, старомодную такую: на что поновее, видать, бюджета не хватило. — Возле пруда надо бы… уточек покормите, чтобы вместе, всей семьёй! — бодренько командовал Лапанальд Радиевич. То ли имя так повлияло, то ли энтузиазм, а только ему совсем не холодно: скачет в расстёгнутой куртке, без шапки, как первоклашка. Всех расставляет, главное, энергичный такой. Улучив момент, я спросила у Вовки: — А чего, реально нас по телику покажут? Или это так?.. — Не о чем думать больше, что ли?! — проворчал наш мерзляк. — Покажут, покажут… Может, даже посмотрит кто. У нас со зрителями-то напряг, всем ужасы подавай. Раньше у нас и операторы были, и ведущая, а теперь, вон, с дедом на пару всю передачу делаем. — И нафига? — ну не удержалась от вопроса, не удержалась. — В плане, зачем, если не смотрит никто? Охота дурью маяться! Не стала говорить, конечно, да только подумала всё равно: а может, не так просто всё? Вроде добренькие, про хорошее говорят… Кому охота на чужое счастье пялиться?! А те, кто смотрят — те завидовать начинают, злиться, вот вам и нечисти подкормка. Туфта это всё, что за других можно радоваться. В лучшем случае меланхолично покивать можно и канал переключить — это если у тебя никаких проблем. Баба Света каждый раз всякие там «Жди меня» смотрит, и не по — княжески слезами обливается. Ясное дело — нет у человека своих бед, хочется над чужими сопли попускать. Беда — да не твоя, вот это — хорошо. А когда не твоё счастье… ну, вы поняли. — Чего надулась? — хорошо, что Вовка всё — таки мысли не читает — или он так прикидывается? — Опять мировые заговоры решаешь? Или случилось чего? — Да отстань ты! — я уже решила для себя: не слушать. Наговорить-то много чего можно! А он открыл рот, и собирался уже, наверное, опять начать песочить мозги, но тут Лапанальд вспомнил про внука — оператора: — Вовка! Ты куда загулял? Снимай давай! Вика, и ты подходи! Мне в руки всучили батон и подогнали к краю моста, к маме и папе. И, наверное, мы почти мило со стороны смотрелись — как же, чудесная семья, самая настоящая, как из рекламы! А может, эти рекламные семьи — они такие же? В смысле, на экране всё сладко и гладко, а по жизни все далёкие, чужие; как и не семья вовсе. Враньё, чистое враньё. Разве будут светлые такими делами заниматься?.. — Снимаем, снимаем! — воскликнул Лапанальд Радиевич и убежал из кадра. Я отщипнула кусок хлеба и бросила к плававшей в чуть подмерзающей воде утке. Попала прямо в утку; та забила крыльями, пытаясь скинуть подачку. Так смешно у неё это выходило, что я засмеялась, в кои-то веки. Потом, по сценарию, папа положил руку мне на плечо, и тут зазвонил телефон у мамы, громко — громко, и она тут же схватила трубку и убежала из кадра, как ветром сдуло. — Может, телефон отключите? Съёмка же! — воскликнул Лапанальд Радиевич, но мама только на секунду прервалась в торопливой немецкой речи, чтобы бросить: — Не могу! Понимаете, мне могут позвонить… Дальше я слушать не стала. В одном кадре ей, что ли, сложно изобразить из себя настоящую маму?! Такую, которая рядом стоит и улыбается, которая дочку всякой женской ерунде учит. Так хотелось сказать, всё и сразу! А получилось только: — Вроде приехала, а пропадаешь, дела, документы! Что, ждёшь не дождёшься, пока снова от меня подальше уедешь?! — Виктория, прекрати, это неприлично… — загудела баба Света, а я побежала, как можно быстрее, чтоб точно не догнали, и, наверное, бежала бы ещё долго — долго, но где-то споткнулась и полетела кубарем. Повезло ещё — за лавку схватилась. А то была бы вся в грязи. Все бы ржали, даже утки. — Ты куда ломанулась-то? — Вовка, будь он неладен, да ещё со своей камерой. — Сама выдумала, сама обиделась! А может, там и правда важное что-нибудь… Важное, неважное… Она мама, она приехала, у неё одно важное должно быть — я! Но говорить всё это не буду: если человеку плевать — значит, плевать! Вот ещё, унижаться, пусть даже перед мамой. У деда Егора, соседа, давным — давно собака была, так он её бил по морде, если не по делу лезла, ворчал ещё: не понимает тварь, что видеть её не хотят. Не хочу, как собака, любовь выпрашивать. — Нормально всё. Отвали. — А чего ревёшь, если нормально? — Вовка сел рядом на скамейку, камеру тут же положил. — Совсем с людьми говорить разучилась? Всё ждёшь, что кто-нибудь мысли прочитает, сам догадается? — Ничего я не разучилась! А реву — ударилась потому что. Молчит, покашлял только, будто языком подавился. Ну и пусть себе молчит, сколько влезет! Знаю, знаю все эти штучки: подловить, пока мягкое брюшко видно — и бац туда каблуком! Всегда так делают, что близкие, что не очень. Бьют же только по тем местам, где больно; а если не больно, то проще кучу песка попинать, не человека. — Забавно. Вот ты вроде: смелости поднабралась, а вместо хорошего гадость всякую говоришь. Объяснить, что тебе не нравится, не пробовала? Помогает иногда. Знаешь, что я думаю? Ты просто всё ещё думаешь, что тебя слушать не будут. Слушают-то людей, а ты не человек, ты так, игрушка заводная. Угадал? А может, всё — таки читает мысли втихаря, придуривается просто. Я на всякий посмотрела на окрестные деревья — не толпятся ли там чучела сов? Нет, никаких чучел, да и сов, в общем-то, тоже. Даже живых. — Чушь-то не неси. Всё я могу сказать, не хочу просто. Больно надо. — Надо — надо, — Вовка даже покивал в такт этому своему «надо». — Знаешь, от чего всё зло идёт? От непонимания. Если б все друг друга понимали и говорить умели, тогда б и зла не было. Люди, они ж тоже не злые и не добрые. Средние они, в большинстве своём. Только очень им хочется быть хорошими, но только так, чтоб выше других. Не выше не интересно. — Чего? — ох, любит он эти пространные рассуждения… Нет бы попроще сказать! Как специально голову морочит. — Да сама смотри. Хорошо быть доброй среди добрых? С кем сравнивать-то тогда, на чьём фоне возвышаться? Ведь лучше других быть хочется. Вот и начинается — специально начинают плохих, злых выискивать, чтоб было кого поколотить, если вдруг беда. Вроде как эт