ям, появился и папа; но не настоящий, а марионеточный, кукольный. Нитки тянулись к рукам Светозара; вот они оборвались. Вместо папы — безвольная куча какой-то рухляди. — Смотрите, смотрите, ревёт! — заржало из темноты голосом Костяна; и сразу — новые смешки, со всех сторон; ещё шаг назад — и вдруг спину обожгло. Слишком, слишком близко светящийся Камень. «Настя кладёт руки на камень и заканчивает клятву. Конец сцены». — Что будет, если я соглашусь?.. Он улыбается, улыбается. Как будто не услышал «если». — Уступишь место Рогнеде. Ты не почувствуешь боли, не почувствуешь ничего; просто со временем её память, её сущность сменит твою. Но до того у тебя будет время на счастье. Ты же хочешь быть счастливой?.. Сквозь темноту проступила наша кухня. У плиты стояла баба Света — потолстевшая, в платочке. Запахло пирожками — так, что рот наполнился слюной. За столом сидели мама с папой, и изредка смотрели друг на друга — по — особенному, видно, что друг другу не чужие. Сосредоточенно мурлыкала Руська. Одно место пустовало. На мгновение вся счастливая семья посмотрела на меня с ласковыми улыбками; а ведь на меня и раньше так смотрели, просто я уже забыла, так давно это было… Может, и правда ещё не поздно? Наверное, так и должно быть. Может, мне просто привиделась вся эта ерунда — с исчезновениями, с разводами, со строгой бабкой; и тогда я — ненастоящая, а настоящие они. Когда на рисунке неправильная линия, её стирают… — Решай, — голос Светозара заполнял всё кругом, давил, точно душное облако. — Откажешься — и я заберу всё, что дал. Отца, любовь семьи, магию… Кем ты останешься без всего этого?! — Викторией Романовой. Всё правильно: рисунки шлифуют, доводят до идеала. Но я — не рисунок, а человек. И мама с папой, и бабка, и даже идиот-Костян — люди. А людей, по — настоящему злых, не бывает. Даже Светозар, сколько бы лет назад он ни утратил человечность — не воплощённая тьма. — Что?! — думает, что ослышался; ну — ка, подумает ли, что и глаза обманывают?! Потому что я иду — иду, оттолкнув с пути скалящуюся бабку, не оглядываясь на исчезающую маму. Уж извините, что не держусь за ручку. Девочка выросла. Сама найдёт дорогу. Ближе, ближе к Светозару, и ярче свет; щупальца темноты отступают, и нечисть, до того кружившаяся, скулит и ёжится на крохотном её клочке. Так разбегаются тараканы, стоит включить лампочку. Больно… да что такое больно! Проблемы, они как ветрянка: будешь болячки расчёсывать — на всю жизнь останутся, перетерпишь зуд — сойдут. И будет гладкая, белая кожа; будет гладкая жизнь. — От сказанных ранее слов, от клятв, данных в минуту сомнения — отрекаюсь! — в лицо, в глаза, без страха. Показалось, или на мгновение даже древний колдун дрогнул, и вместо досады промелькнуло в его лице нечто иное?.. Неважно. Потому что выбор сделан. Потому что любовь и семью не клянчат, как петушка на палочке. Потому что я — это я, а не Рогнеда. — Что ж, ты сама выбрала этот путь. — Светозар не говорил громких слов; не позволил себе даже досады. Просто слегка поморщился, будто всадил занозу. Наверное, когда тебе много сотен лет, чувствовать просто устаёшь. А мне пока рано уставать от жизни. Он посторонился; коридор теперь пролегал дальше, сквозь темноту. Страшно шагнуть туда, за грань, но нужно; и ободряющий шёпот за спиной сушит слёзы, будто не ветер вытирает их, а чья-то ласковая рука. Я должна исправить ошибки. Шаг — и я дома, в гостиной; за ноутбуком сидит Алёшка, уже слегка бородатый. Но чуть присмотришься — и видишь пустоту, пыль, паутину. У Виктории Романовой нет отца; исчез, умер — не так важно. Лично мне нравится думать, что он сбежал на Тибет и стал монахом. — Ёжик, ты чего? Если закрыть глаза — наверное, будет легче. Я протянула руки к фальшивому папе — и сложила его пополам, точно лист бумаги, точно старую, давно пылящуюся в альбоме фотографию. Он для меня и есть — фотография. Которую я сложу втрое, вчетверо, и спрячу как можно дальше; а лучше — сложу из неё самолётик. Пошире форточку; пахнет морозом и бензином. Туда, в бензиновую ночь — лети! Тебя не вспомнит баба Света, не вспомнит мама. Магия, может, штука и странная, но следы за собой заметать умеет. Шаг — и незнакомая больница с надписями на немецком. Переговаривается врач с медсестрой; я плохо язык учила, но откуда-то знаю — говорят про маминого мужа, говорят, он ни с того ни с сего свалился с осложнениями после гриппа, и лекарства отчего-то не помогают. Отчего? Потому что я ошиблась. Потому что думала — не будет чужого немецкого дядьки, и мама вернётся домой. Пусть он выздоровеет. Пожалуйста. Шаг — и в подвале, среди труб, шипит Руська. Вредный, жирный пушистый ком! Хотя уже не жирный и не ком — похудела, отощала даже. Но меня узнала сразу — подбежала, трётся об ноги, мяукает. Прости, кусок кошатины. Сразу додуматься надо было: нечисть животных боится, вот и убирает от себя подальше. Иди домой. Шаг — стройка, промзона. Внизу, в вырытой под фундамент яме, Катенька, вся в грязи; пытается вылезти, скребёт ноготками стены — и снова вниз. А хвасталась ведь, что в горы с мамой ездила, скалолазанию училась. Смешно — соврала, похоже, наша бравая пионерка. Я над ней посмеюсь, не раз ещё. Но руку протяну. Коридор распался; снова вокруг — поляна, самая простецкая, ноябрьская: облетевшая листва, морозец в редких лужицах. Ни Светозара, ни Стеллы, ни нечисти, только актриски, кажется, очень удивлённые. — Куда все ушли?! Ничего не помню! — пусть пищат, пусть разоряются. Сообразят рано или поздно, что кастинг не состоится. Ну — ка, где мой мобильник? В пару нажатий — знакомый номер: — Ба, привет. Сказали — я не подхожу. Баба Света разорялась, кричала в трубку, а я глупо улыбалась. Рука на сердце разжалась, и оно вдруг стало большим и тёплым. Растёт больше, больше — во всю грудь волна тепла: — Ба, я тебя люблю, ты в курсе? Просто… просто хотела сказать.