Эпилог
В декабре был школьный спектакль. И конечно, я играла злую тётку, а хромающая Катенька — подвернула ногу на той стройке — бедную сиротку Машу. Само собой разумеется, никаких всемогущих режиссёров в зале в тот раз не сидело: у них, наверное, и поважней дела есть, чем по школам рассекать. После школы, конечно, домой. Там праздник, как ни крути, но не по поводу меня, а по поводу мамы. Она вчера сказала: муж выздоровел, теперь ему ничего не помешает, как он раньше хотел, приехать в Россию. Вроде у него контракт какой-то с русской компанией, не сильно разбираюсь. Ладно, приедет — видно будет. Может, не такой он плохой, немецкий этот. Мама остаётся, а значит — да будут блинчики! Магазинные: баба Света у нас не кулинар. Даже разогреть — подвиг, стоит и ворчит. Но тихо, про себя, и слышно, как в соседней комнате, в телевизоре, говорят: — Со временем многие общины старообрядцев пришли в упадок, как, например, Громская община, окончательно распавшаяся после смерти Никанора Ефимовича Громского… Баба Света тоже услышала, и вдруг, ни слова ни говоря, кинулась в соседнюю комнату. Я и не знала, что бабки так бегать умеют! Я — за ней, чтобы увидеть: стоит, в экран смотрит, будто в трауре, и лицо такое… совсем человеческое. — Значит, помер, ирод, — бормочет, бормочет, губы сжимает, — Говорят — в восьмидесятые ещё помер… Разъехались все, разбежались… — Кто разъехался и куда? — заглянула в комнату мама. — Да чего теперь-то уже таиться. Я, когда молодая была, из дому сбежала. В деда твоего влюбилась, — и меня пальцем в грудь — тык! — но не больно, слабо совсем, — имя, веришь, сменила! Была Фотина Никаноровна Громская, стала Светлана. По мужу и отчество, и фамилию взяла… Всё боялась, думала — найдут! В дверь звонят, открываю, а всё боюсь: увижу Никанора. Так и скажет: собирайся, Фотька, погуляла — и хватит. И за волосы домой утащит. Я даже икнула. Вот так номер! Хотя и раньше догадаться можно было: Фотина — это почти как Светлана, только славянское, старое. И то, и то — «светлая». Привыкла почти к странностям, но эта вышла круче многих: смотрю на бабку — вижу большеглазую Фотьку, хватающую меня за руки, просящую помочь убежать… — Тебе девчонка удрать помогла, из деревни. Ты ей пообещала — дочку так же назовёшь, а родился папа… Ты меня так назвала! Сказала — имя красивое… Баба Света посмотрела на меня, чуть нахмурившись, будто вспоминала, сравнивала. Хотя с чего я взяла, что в том сне была собой? Может, я просто встала на место девчонки-той самой, которая помогла. — Знала, значит. Дед, что ли, проговорился? — Ага, — главное — улыбнуться пошире, — он самый! Пусть лучше так думает. А то скажу, что вживую все эти дела видела — не поймёт. Или в психушку потащит, на вменяемость проверяться. Ну это всё! У меня планов слишком много. Первым пунктом — позвонить Вовке. Он меня, вроде как, спас, хотя мог бы говорить и попрямее. Так что ещё под вопросом, кто из нас балда. Стали слышнее с кухни шипение, треск… — Блинчики! — всплеснула руками мама и кинулась спасать то, что осталось от предполагаемого праздничного обеда. А баба Света вытерла заблестевшие глаза и выключила телевизор, где вместо передачи уже шла реклама, и выдуманная, рекламная семья радостно, всей кучей мыла посуду. Это только дураки думают, что счастье пахнет стерильностью и мыльной пеной. На самом деле оно пахнет горелыми блинчиками.