Выругавшись, я швырнул книгу в стену. И вот наступил момент — осмелюсь сказать, что вы с подобными моментами знакомы не понаслышке, — когда каждая деталь ситуации, в которой я находился, присоединялась к другим, и из них складывался огромный, внезапно ощущаемый призрак гнетущего сознания, и каждое последующее мгновение становилось для меня все невыносимее. Стоны и тошнота буквально раздирали меня на части, тогда, намереваясь покончить с этим нелепым кошмаром раз и навсегда, я попытался вырваться из тела, сон которого был нарушен, и вернуться в знакомые — пусть даже огненные — места, где, по крайней мере, что-то имело смысл, пусть тягостный.
Даже в самый мучительный момент лихорадки я знал, что это будет болезненно. Я знал, что меня удивит боль, испытываемая моим духом, лишенным плоти. Я приготовился, как я считал, осклабиться (или погримасничать) и вынести эту муку.
Но — о, геенна огненная! — я не был готов к тому, что меня ожидало. Как все могло быть настолько плохо? Как я вообще мог существовать в таком горниле бешенства и боли все эти, блин, годы? Просто невозможно поверить. Впервые за все время я совершенно ясно представил себе, сколько долгих мучительных лет мне понадобится, чтобы снова привыкнуть к этой муке. И мой дух корчился от боли в поисках воды.
Это было отвратительно. Я к этому не был готов. Мне понадобится больше времени, чем я рассчитывал. Может быть, разомнусь, используя агрегат Ганна как источник физической боли. Похожу по горячим углям. Посещу стоматолога-любителя. Устрою себе электрический стул. Приму кислотную ванну. Хоть что-то должно же вернуть меня в форму. О том, чтобы покинуть остров прямо сейчас в своей бестелесной оболочке, вопрос даже не стоял. Представляете, я заявляюсь перед братвой в таком состоянии. Боже мой, меня же просто засмеют. Могу себе только представить, как бы поиздевался над этим Астарот.
Рафаил нашел меня в кино под открытым небом. «Список Шиндлера»151. Не то чтобы я обращал внимание на звуки или образы. Просто это было как раз то, что мне нужно: темнота и молчаливое присутствие плоти и крови других. Он пришел почти к концу, господин Мандрос, Тассо, покровитель музея и владелец ресторанов греческой кухни. Какая-то местная жирная мамаша с огромной копной темных волос прогнала своего мальца, чтобы освободить для него место. Ему здесь нравилось, его уважали. Такова жизнь. Я знал, почему он прибыл сюда. Много тысячелетий назад он не мог последовать за мной в ад, но он последовал с благословения Старика за мной на землю.
«Тот, кто спасет хотя бы одну жизнь, — говорит Бен Кингсли Лайану Низону, — спасет весь мир».
Я почувствовал отвращение, и это заставило меня встать и выйти.
— Люцифер, подожди.
Он догнал меня на улице. Я направлялся к таверне у пересечения каменистых дорог, ее темнота манила, а пустота притягивала, поэтому я не останавливался. Его шаги поравнялись с моими, но он не произнес ни слова до тех пор, пока мы не сели в одну из кабинок. Отделка темным деревом, нелепая морская атрибутика, запах моллюсков и подгоревшего растительного масла, музыкальный автомат, выглядящий так, словно он работает на газе. Я заказал виски «Джек Дэниэлс», причем, когда владелец бара увидел, кем я был, мой заказ списали на счет заведения, мистер Мандрос взял узо и велел принести оливки и фисташки. Пока не ушли официанты, я сидел и смотрел на него, не отводя глаз.
— Все это дерьмо, — сказал я. — Две недели назад, нет, погоди, три недели назад я получил послание от нашего общего друга о том, что Старик хочет заполучить мою подпись на одном договоре. Человеческое представление подходит к концу, а я — болтающийся конец веревки, которую нужно завязать. И мне ничего не остается, как прибегнуть к искуплению. Все, что мне надо сделать, — прожить остаток жизни этого жалкого бедолаги, не совершая никаких гнусных поступков. Молиться перед сном, ходить на пасхальную и рождественскую мессу, любить людей и прочая подобная фигня. Для меня это вызов. А как же моя гордость и все такое, а как же то, что я второе по могущественности существо во Вселенной, а как же моя привычка быть Абсолютным Злом? Поэтому я подумал, какого фига? Я возьму все, что мне причитается за этот месяц, поживу в теле, а первого августа пусть Он и приходит, и пусть засунет это свое спасение куда подальше. И вот объявляешься ты в костюме, как у Богарта152 в «Касабланке» со своей шашлычной империей и говоришь мне, что все мое существование было иллюзией и что ад, который мне знаком, вовсе не тот ад, в который я собираюсь.