— О, Люцифер, Люцифер.
— Я повторяю: я не отчаялся. А теперь, ради всего святого, иди спать.
Но он не пошел. Он сидел рядом со мной, опустив голову и положив свою ладонь мне на бедро. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что его глаза блестели от слез. (И хотя я знаю, как это отвратительно, но я на самом деле почувствовал возбуждение в мошонке, что было знаком предстоящей эрекции. Столь обычной.)
На этот раз он вздохнул и сказал:
— Что ты будешь делать?
— Я собираюсь в Лондон.
— Когда?
— Завтра. Мне нужно... — А что мне было нужно? Квартира? «Ритц»? Закончить сценарий? Книгу? Выяснить все детали предстоящей авантюры? (Я ведь с самого начала сказал, что буду рассказывать не обо всем...) — Мне нужно обдумать все наедине с самим собой. Все, о чем ты мне говорил. И дело совсем не в том, что я тебе не верю...
— Ты не веришь мне, Люцифер, я знаю. А с какой стати ты должен верить? С какой стати ты должен верить, что за всем этим кроется нечто большее, чем подвох, который имеет целью... имеет целью...
Он так и не смог закончить предложение. Встал и неслышно подошел босяком к двери, там он остановился и сказал, обращаясь к черепице:
— Я просто хочу, чтобы ты знал: я здесь. Я сделал свой выбор.
— Месячное злоключение? — спросил я.
Я видел, как его зубы сверкнули в лунном свете.
— Я давно не был дома, — сказал он. — Теперь это мой дом, — затем снова, обращаясь к полу: — ...и твой тоже, если он тебе понадобится.
♦
Не знаю, как вы это называете. Сойти с ума, рехнуться или отправиться в желтый дом... (С той лишь разницей, что для меня желтым домом был весь Лондон.) Кажется, подойдет прощальная гулянка. Или пьянка. Попойка. Кутеж. Я собирался провести последнюю неделю в Манхэттене, но смена часовых поясов не прошла бы даром, а дорог был каждый час. Перво-наперво я отправил по электронной почте большое сообщение Бетси со всеми замечаниями по поводу рукописи и прояснения всех неясностей. Если бы не мысль о том, что, покинув тело Ганна, я снова подвергнусь мучительной боли, я бы оставлял тело и время от времени заскакивал к владельцам баров или еще к кому-нибудь, чтобы хорошенько к ней (пьянке, кутежу, попойке...) подготовиться; но воспоминание о боли, которую я испытал в полете, было еще совсем свежим. Нет никакой нужды повторять, пока это не станет действительно необходимым. Но самое главное — я занялся исключительно собой. Вы когда-нибудь окуривали комнату сушеным манго? В моей комнате теперь так много цветов, что мне удается ублажить не более трех девиц из «ХХХ-клюзива», не разбив при этом какую-нибудь вазу или не повредив цветок. Я день и ночь бродил по городским паркам и садам, наслаждаясь всевозможными ароматами, начиная с запаха свежевыстиранных простыней и заканчивая собачьим поносом. Я подрался в Сохо и прыгал в Темзу, пристегнувшись тросом. Я попробовал три крутые дозы боливийского кокаина, а потом блевал, а еще был героин, кислота, спешка, укол, возбуждение, кайф, потеря сознания. Теплый ветер меня просто приводил в восторг, а дождь промочил до костей. Кровь — это сок удивительно редкого качества... О, я, кроме того, кого-то жестоко избил. Да, камень, вода, земля, плоть... Вчера ночью плавал в море. Не смейтесь — в Брайтоне156, где оживленная духота (сахарная вата, мидии, хот-доги, попкорн) и дурацкий саундтрек произвели в моей голове эффект разорвавшейся бомбы, на мгновение выбив меня из колеи, и на поверхности оказались осколки детства Ганна. Я поплыл, а чуть позже перевернулся на спину, словно молодой морской тюлень. Темная соленая вода обволакивала меня. Небо открывалось предо мной великолепным куполом. Я был чертовски подавлен (не говоря уже о том, что я чертовки замерз — пять секунд теплого блаженства после того, как я опорожнил мочевой пузырь Ганна) из-за того, что находился в полном одиночестве и периодически поглядывал на вереницу прибрежных огоньков. Кстати, я чуть не утонул: последствия кокса как раз тогда, когда я направлялся к берегу. Интересно, где бы я тогда очутился? (В последнее время мне многое стало интересно. Для вас, должно быть, вся жизнь — игра в интересные вопросы и ответы.) Но время — это Новое Время, как оно летит, — делало то, что оно и дальше будет делать. Каждый час проходит, несмотря на тот ужас, какой вы испытываете...
Фанк, джайв, буги, рок-н-ролл... Вес тела тянет вас вниз, к процессии, состоящей из людей в черном, и к торжественной музыке. Это не подходит ни для вас, ни для меня. Завтра последний день после недели настоящего экстрима, а я чувствую странную привязанность к маленькой квартирке в Клеркенуэлле. Даже самые скучные закоулки жизни обладают своей неповторимостью: звон ложечки в чашке; окно, запотевшее от пара, когда вы не выключили чайник; старомодная музыка полов, состоящая из скрипов и стонов; непрестанное жужжание компьютера; безнадежная кампания вентилятора по борьбе с лондонским летом, выставившим против него своих лучших боксеров и головорезов. (Мне кажется, что тело Ганна сейчас не в очень хорошей форме. В белках его глаз кое-где дрогнули капилляры, а зрачки лишились спокойствия. В спине невыносимая боль, а зубы постоянно ноют. Черепные протоки сильно стучат и скрипят от слизи, и даже Харриет дважды подумала бы прежде, чем позволить этому грязному языку, буквально заросшему мхом, подобраться поближе к ее чувствительным местам.) Кроме того, мне нужно какое-нибудь укромное место, чтобы подумать и наконец закончить все это.