Простите мою непочтительность. Но для меня это совсем не просто. С тех пор как я узнал о Сотворении мира, я чувствую себя усталым и изможденным. С одной стороны, это дало мне много рабочего материала. С другой... Что я пытаюсь сказать? С другой стороны, над миром изначально тяготела обреченность. Как только мировой механизм был создан и запущен, как только его заселил человек, переполняемый желаниями и раздираемый этими «можно» и «нельзя», моя роль тут же определилась, причем навсегда. В такие моменты вам требуется время, чтобы осмыслить высказанное кем-то. А пока вы обдумываете это, давайте не будем забывать, что я, Люцифер, находился на первой стадии развития агонии. Представьте, будто с вас сдирают кожу, и в то же время сверлят все зубы и глумятся над яйцами или вагиной. Представьте, будто ваша голова постоянно находится в огне. И это лишь вершина айсберга.
Странно, но вместе с болью пришла и убежденность в том, что ее можно терпеть. Позже (гораздо позже) эта мысль постепенно (очень даже постепенно) оправдалась; я обнаружил, что могу избавиться от собственной оболочки, тончайшей и легчайшей оболочки (вроде тонко нарезанного имбиря, подаваемого к суши), и поместить ее вне адской боли. Я видел, как отдельные личности проделывали это, находясь под пытками, весьма обозленные на самих себя и, конечно, на своих мучителей, но, знаете ли, вкладывай туда, где быстро окупается, и все такое.
Итак, позвольте повториться: меня мучила ужаснейшая боль. Но избежать ее было невозможно. Лежа на своем суку и наблюдая за тем, как над чреслами Адама роились тени, я испытывал нечто, похожее на ярость и одиночество, и подписал бы все что угодно ради того, чтобы насладиться проблеском страшного опустошения и разрушения, первым возгласом внутреннего недовольства, который превратится в вечно испытываемый голод, — всего-навсего ради минутного сомнения.
Незаметно в сад прокралась ночь. Трубочки-стебли крокусов и перламутровые лепестки подснежников трепетали в темной траве. Журчание воды и шелест листвы недремлющих деревьев. Камни с чернильными тенями и месяц — мертвенно-бледный след копыта. Все это место предстало предо мной полным лоренсовской34 внутренней энергии. Голова опустилась на лапы, и ноздрями я уловил свое влажное дыхание. Кости в теле были достаточно тяжелыми, и на мгновение — глядя на новые фирменные члены спящего Адама и его неоткрытое лицо, — лишь на мгновение, должен признаться... я должен признаться... подумал: неужели, несмотря на то что произошло раньше, несмотря на мятеж, несмотря на изгнание, несмотря на бойницы и выгребные ямы ада, несмотря на когорты моих легионов и их общий гнев, несмотря на все, неужели не могло быть еще одной возможности, чтобы...
— Люцифер!
Из каких зазорных грез Его голос вернул меня? Звук его уничтожил все, что прошло с тех пор, как я в последний раз слышал его (когда он давал мне поручение). Потом стало сейчас, а сейчас стало потом, пути назад не было, никакого наказания, замаскированного под прощение, никаких шаркающих шагов в направлении к путам смирения. Мысль о том, что я мог бы избегнуть боли, была больнее самой боли. Он знал это. Все это было будто подстроено. Иисусова идея. А ну их к черту, эту парочку, — простите, это трио.