Я не знал, чего ожидать. Однако увиденное превзошло все, что я мог себе вообразить. Помню, как я задумался: «Воздух. Воздух, легко движущийся навстречу находящимся снаружи моим частям, навстречу запястьям, рукам, горлу, лицу... Дыхание мира, дух-скиталец, собирающий бактерии и ароматы от Гвадалахары до Гуанчжоу, от Пони до Пиззарра, от Зуни до Занзибара41. Крошечные волоски... крошечные волоски, которые... о, мой мир». Мне приятно сказать, что я, ни секунды не сомневаясь, расстегнул брюки Ганна и вынул осторожно рукой его, извините, свой нежный член и испепеляющую мошонку, так чтобы ветер мог ласкать их. Не для получения сексуального удовольствия, а для избавления от рези. Когда я оставлю эту оболочку в конце месяца, Деклана будут ждать неприятности, и ему придется восстанавливать свою репутацию в глазах миссис Корей, обладательницы округлых бедер, длинных ресниц и потрясающей ямайской внешности, которая работает на пароходе и проживает как раз над ним и с которой он пару раз обменивался любезностями на лестничной клетке, о чем всем было известно. Но после того как она увидела его тем утром, ни о каких любезностях и речи быть не может. Он стоял с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом, ноги его были расставлены в стороны, брюки спущены, низ рубашки развевался по ветру. Ладонями я нежно держал свои пульсирующие яйца. И я улыбнулся ей, когда она проскочила мимо, но она не ответила взаимностью. С большой неохотой я привел себя в порядок.
Небо. Ради всего святого — небо. Я устремил на него свой взгляд и тут же отвел его, поскольку... ну, откровенно говоря, я испугался, что его голубизна может поглотить весь мой разум. Мое движение напоминало медленное перемещение в пространстве посетителя универмага на эскалаторе. Я полагаю, что вас вовсе не удивляет тот факт, что солнечный свет преодолевает расстояние в девяносто три миллиона миль, чтобы расколоться вдребезги, столкнувшись с цементом в Клеркенуэлле, превратить бетон в укатанный след переливающихся надкрыльев насекомых. Или что стена из сланца успокоит сильное сердцебиение, если прислониться к ней щекой. Или что блестящий пористый кирпич в жаркий летний день бесподобен на вкус. Или что запах подушечек лап собаки расскажет вам историю обожравшегося и весело подпрыгивающего животного. (И после я совал свой нос в совершенно разные места, но, бьюсь об заклад, другого такого сигнала, как собачья лапа, вам не найти. Она издает запах идиотского и нескончаемого оптимизма.)
Знаете, о чем я подумал? Я подумал: «Что-то неладно. Кажется, я перебрал. Это совсем не так, как у них. Если это и для них то же самое, то как они?.. Как же они могут?..»
Группа загорелых и искусно подстриженных чернорабочих в оранжевых касках и ярко-зеленых безрукавках была занята земляными работами на Роузбери-авеню. Четверо мужчин в темных костюмах прошли мимо меня, куря и разговаривая о деньгах. Чернокожий водитель, автобус которого, кажется, умер от разрыва сердца, сидел в своей кабине, почитывая «Миррор». Конечно же, я помню свои мысли В период своей невинности, конечно же, им все кажется не таким, как мне. И все же: как они вообще могут что-то делать?
А в целом совсем даже ничего, подумал я, взглянув на часы Ганна. С Новым Временем всегда так: потратишь его прежде, чем узнаешь. Не успел узнать, как оно ушло. Знаете, в аду это нас просто убивает: находясь на смертном одре, многие начинают оглядываться по сторонам с выражением полного недоверия, несмотря на наручные часы, настольные календари, несмотря на счет их жизни, состоящий из мгновений и разорванных страниц. «Я ведь только попал в этот мир, — пытаются они сказать. — Я ведь только начал жить?» И мы, улыбаясь и потирая ладони возле пламени костра у зала прибытия, отвечаем: «Нет, ты не прав».
Надо идти, подумал я, прослушав нестройное исполнение «Трех слепых мышат»42 и закончив третью порцию мороженого «Найнти найн» из грузовика с разрисованными бортами, развозящего мороженое «Суперрожок», который остановился менее чем в двадцати пяти метрах от денхолмской многоэтажки. Дружелюбная бездомная собака (дворняжка с примесью немецкой овчарки, а может быть, колли, но в основном какая-то ерунда) съела еще два часа моего времени, благодаря своим проклятым невыносимым подушечкам лап, вонючей шерсти, странного дыхания и языка, готового ради забавы попробовать на вкус что угодно. (Мне не приходило в голову, что обращение с животными и вселение в них — две совершенно разные вещи. Мне не приходило в голову, что я им могу даже нравиться в образе Ганна.) Оказалось, я сделал ошибку, присев на тротуар и поделившись с ней одной из порций «Найнти найн». Она, жадная шельма, схватила без спросу дольку шоколада и стала ею чавкать. Кто-то из прохожих бросил мне на колени пятьдесят пенсов, кто-то сказал: «Ты, попрошайка, иди поработай, придурок». Вот, подумал я, как тебя принимает старый лондонский центр.