Итак, толковать мой ангельский опыт на языке людей — дело непростое; мое существование — это кружево, сплетенное из постоянно встречаемых мной трудностей (сжатые кулаки и вспотевший лоб). С точки зрения выразительности ангельский язык по сравнению с английским, ридикюлем колкостей, для меня просто кладезь. Как можно первый втиснуть в последний? Возьмем, к примеру, темноту. Вы и понятия не имеете, что для меня означает — войти в темноту. Можно было бы сказать, что это как облачиться в шубу из норки, которая еще сильно пахнет тем, кто пожертвовал ради нее собой, и лишь слегка — дорогой шлюхой, надевавшей ее. Можно было бы сказать, что это словно помазание мирром нечистым. Можно было бы сказать, что это подобно первому глотку после того, как вы несколько лет в рот ни капли не брали. Можно было бы сказать, что это как возвращение домой. И так далее. Но этого всего будет недостаточно. Ваше обманчивое и безосновательное утверждение, согласно которому один предмет является одновременно и другим, меня чрезвычайно ограничивает. (Да и как оно может приблизить к пониманию сути самого предмета?) Все существующие в мире метафоры ни на малую толику не объясняют того, что я чувствую, вступая в темноту. А ведь это всего-навсего темнота. Что же касается света, даже не просите меня рассказывать о нем. Я вполне серьезно: не просите меня рассказывать о свете.
Этот «Новый курс» — выражение моего снисходительно-сочувственного отношения к поэтам, знак подобающего участия, поскольку они всегда были ко мне расположены по-дружески. (Но я, между прочим, вовсе не претендую на то, чтобы меня упомянули среди авторов «Сочувствия Дьяволу»8. Вы можете в этом усомниться, но на самом деле это произведение — целиком и полностью заслуга Мика и Кейта9. Галлюцинации, время от времени посещающие поэтов, наполняют их чувством ангельского блаженства, которое они пытаются передать на языке красивых безделушек. Многие из них сходят с ума. Это меня совсем не удивляет. «В плену у времени я гибну молодым //. Хотя в оковах пел как море»10. И кто, по-вашему, вдохновлял на это? Святая Бернадетта?
В период возникновения жанра романа определение его структуры играло важную роль, поскольку структура была средством переноса вымышленного содержания в реальный, невымышленный мир. Придуманные сюжеты выдавались за письма, дневники, судебные свидетельские показания, бортовые журналы. (Впрочем, ясно, что мое творение не совсем роман, но я уверен: мои читатели — далеко не любители биографий знаменитостей или криминального чтива.) Сегодня это никого не волнует, но, хотя современность и позволяет мне фамильярничать (было бы прекрасно, если бы вы не потребовали объяснений, как Его Сатанинское Величество могло снизойти до написания пером или печатания на машинке рассуждений о делах ангельских), мне это совершенно не нужно. В настоящее время я живу и обладаю не так давно предоставленным мне телом некоего Деклана Ганна, ужасно неудачливого писателя, умершего недавно, когда наступили тяжелые времена (о, как умирал этот писака!); до перехода на новый уровень его последними сколько-нибудь значительными поступками стали покупка пачки бритвенных лезвий и заполнение водой — с последовавшим за этим погружением тела — глубокой ванны.