Подобно всем женщинам, которые считают себя актрисами, Виолетта — просто невыносимая грязнуля. Студия-квартира в Вест-Хампстеде выглядит так, будто по ней только что пронесся ураган; для того, чтобы заметить это, мне не понадобилось много времени: сперва я ждал, когда Виолетта закончит все свои предкоитальные дела в ванной, а затем — напрасно (ворочаясь на кровати), когда у меня появится эрекция.
— Черт возьми, — тактично сказала Виолетта, отворачиваясь от меня, будто почуяла зловоние, — что у тебя там не в порядке?
Ну, давай продолжай, смейся теперь, если должна. Да. Умопомрачительно, не так ли? Пусть кто-нибудь расскажет эту смешную шутку, уже набившую оскомину.
— Иногда, Деклан, честно, я не могу... Я имею в виду, что происходит?
— Может быть, ты мне больше не нравишься, — сказал я, понизив голос. Понизив голос или нет, но благодаря моим усилиям воцарилась внушительная по своему заряду и массе тишина. Затем она настолько искусно натянула на себя простыню и враждебно завернулась в нее, отворачиваясь от меня, что я действительно испытал чувство гордости.
— Ну же, иди сюда, — сказал я, как состоявшийся актер мыльных опер, исполняющий роль дядюшки. И, копаясь в файлах своей памяти (как бы ей хоте лось, чтобы она не солгала тогда Ганну о том, что прочитала его книгу, чтобы она тотчас же узнала, какая роль ее, ее, ее!), она последовала моим словам, но — тщетно. Проклятье, все было тщетно, могу вам сказать. Член Ганна был способен лишь на то, чего обычно ждут от томатного сандвича. С другой стороны, он предоставил Виолетте возможность для ее лучшей на сегодняшний день работы.
— Не огорчайся, голубчик, — сказала она хрипло. — Ничего страшного. Всякое бывает. Возможно, ты слишком устал. Ты много выпил вчера вечером?
Может быть, я и ошибаюсь, но мне показалось, что я заметил легкий американский акцент.
♦
Виолетту, знаете ли, беспокоит то, что она постоянно слышит какой-то голос. (Меня волновало, сойдется ли, блин, эта метаморфоза с моей способностью ясновидения, но оказалось, что в основном нет. Я слышал короткие жесткие звуки, замечал странную мертвую зону, но в общем и целом я избавился от этого как от лишней докуки.) Виолетта же никогда не прислушивается к этому голосу, хотя слышит каждое произносимое им слово. Но вовсе не из-за того, что у него большой словарный запас. Напротив. Он повторяет одно и то же, нерегулярно, но с возрастающей частотой. «Ты не актриса. У тебя нет таланта. Ты провалила все пробы, потому что у тебя нет способностей. Ты тщеславная и бездарная притворщица».
Это не я. Знаете, не все голоса, которые вы слышите, принадлежат мне. Даже тот голос, который слышу я,— не говорил я еще об этом?—даже тот голос, который слышу я, исходит оттуда, где я хозяином, скорее всего, не являюсь. «В последнее время я...» — начинает он обычно. И я вовсе его не игнорирую.
Конечно, когда дело шло к концу, Деклан тоже слышал такой голос, возможно, он встречался с кем- то. Это был не тот коварный диагноз, подтолкнувший его к ванне и бритвенным лезвиям, а тот, который я вынужден поставить. Благоухание грусти поселилось в складках и канавках его смертной плоти. Так сказать, следы растяжения души. Они меня беспокоят. В отсутствие ангельской боли они вызывают ощущения, напоминающие глубокую, но нелокализованную зубную боль.
Если хотите знать правду, мне совсем не нравится, как он выглядит. Если бы я обдумывал возможность остаться в нем — имеется в виду, остаться навеки, — я бы ограбил банк и хорошенько раскошелился на современную пластическую хирургию или купил бы себе новое тело. Est hoc corpus теит56. Может быть, но пока что мой вид оставляет желать лучшего. Когда я стою перед зеркалом, я вижу обезьяноподобный лоб, печальные глаза, редкие брови. Кожу серовато-желтого цвета, сальную и пористую. Волосы, которые вовсе не борются за то, чтобы скрыть наступающее выпадение, дай пузо (слишком много алкоголя, слишком много жиров, никаких упражнений — такова телесная сторона обычной истории взрослых людей) вовсе не способствует улучшению всей картины. Нос становится еще шире, а наклон головы чуть вниз обнаруживает намечающийся двойной подбородок. В общем, он похож на нездорового шимпанзе. Мне кажется сомнительным тот факт, что с самого детства он вообще мыл уши. В семнадцать-восемнадцать он, вероятно, делился с вами историей своего деда из племени навахо (с обычными бессмысленными атрибутами: длинные волосы, серебряные и бирюзовые безделушки, четки); встретив его в тридцать пять, вы услышите гораздо более эффектное объяснение: