Выбрать главу

мексиканская смесь, азиатский коктейль, итальян­ский кофе без кофеина. Правда такова, что мамаша, ирландка-католичка, в момент слабости залетела (покорнейше благодарю) от неугомонного сикха из Сакраменто на вечеринке по поводу дня рождения подруги в Манчестере. Корабли в море еще не разо­шлись, не съедена сосиска в булочке, он ушел, она католичка: входит в мир серовато-желтый Ганн, без отца и весом два четыреста. Она воспитывает его («дна. Он любит ее и ненавидит себя за то, что портит ее молодую жизнь. Растет под влиянием обычной — если уж говорить о женщинах, — дихотомии Девственница-Шлюха (теперь эту проблему и на меня повесили, за что я вам безмерно благодарен); бешеный эдипов комплекс сменяется в подростковом возрасте ужаса­ющей фазой гомоэротических фантазий (теперь я уж точно найду им применение), прежде чем сексуальное воображение стабилизируется в районе умеренного гетеросексуального садомазохизма в юности. Это сопровождается некой женоподобностью тела, от­вращением к физическому труду, склонностью к ис­кусству и сильно потрепанной, но все еще опасной верой в Старого Феллаха и искренне вашего.

Я также не могу сказать, что без ума от его гарде­роба. Хотелось бы более выразительно характеризо­вать его, но это вряд ли возможно. Гардероб Деклана Ганна просто скучен. Две пары джинсов, черные и синие. Мешковатые брюки из секонд-хэнда, к кото­рым я обратился за помощью после своего дебютно­го онанизма. Полдюжины футболок, пара шерстяных джемперов, бежевое (или серовато-желтое?!) шер­стяное пальто с начесом, шинель, пара обычных кроссовок и пара ботинок Док Мартинз. Я похож на бомжа. У него даже нет костюма. Все это специально подстроено, чтобы оскорбить мою честь, чтобы ранить мою гордость, которая уже стала притчей во языцех. Не стоит даже говорить, что после этого сумасбродного, вызывающего лишь суицидальные настроения произведения, которое просто невоз­можно продать, после этой «Благодати бури» Ганн не может себе позволить новую одежду, особенно когда перестали печатать две его первые книги, а его агент, Бетси Галвец, замечает его имя только потому, что в ее картотеке фирмы «Ролодекс» оно идет сразу после пиццерии Джузеппе. Ему следовало бы украсть не­много денег. Ограбил бы пенсионера, к примеру. Пенсионеры всегда при деньгах. Тележка из магази­на, накрытая шотландским пледом, полная золотых слитков, верно, именно поэтому они так медленно двигаются? Они умирают от гипотермии, и все мол­чат о том, сколько денег они экономят, никогда не включая отопление. Я люблю стариков. Семь или восемь десятилетий я нашептываю им о какой-нибудь старой карге или старом хрыче (а оказывается, за что боролись, на то и напоролись!), и к тому времени, когда за ними приходит смерть, они вовсю источают злобу и откашливаются раздражительностью. Души стариков идут у нас по пенни за десяток. Честно. У меня там груды этого сентиментального вздора.

Ганн живет один в двухкомнатной квартире на третьем этаже, ранее принадлежавшей муниципали­тету, в доме недалеко от площади Клеркенуэлл. Ма­ленькая спальня, маленькая гостиная, маленькая кухня и маленькая ванная. (Я честно пытался подоб­рать другие прилагательные.) У дома внутренний двор. Окружающие здания вздымаются до высоты седьмого этажа, так что квартира Ганна явно испы­тывает световой голод. В своих снах он неоднократ­но переезжал жить к Виолетте. С тем, что снилось Виолетте, это не имело ничего общего. А ей снилось, что на деньги, полученные от продажи своего шедевра, он приукрасит свою квартирку и продаст ее, тогда они смогли бы переехать в Ноттинг-Хилл. От продажи своего... Да. Но есть одна помеха. Принимая все это во внимание, я едва ли мог бы честно заявить, что решение моего мальчика о самоубийстве стало для меня сюрпризом. Одни выживают в концлагерях, других до крайности доводит сломанный ноготь, всеми забытый день рождения, неоплаченный теле­фонный счет. Ганн не относится ни к тем, ни к другим: он где-то посредине. Как раз там, где я в основном и проворачиваю свои доблестные дела.

Его мать умерла от алкоголизма два года назад и оставила ему квартиру. Я, алкоголь и одиночество и прикончили мать Ганна. Алкоголь пожирал ее печень, а мы с одиночеством уминали ее сердце. Сердце и печень — те жизненно важные органы, которые ста­новятся объектом моего выбора. Имейте в виду, что она не спускалась вниз. Должно быть, остужает себе пятки в чистилище. Последний обряд. Ганн пригла­сил отца Малвани, мучимого страшным похмельем (запах хереса изо рта, лесть с ирландским акцентом, красные пальцы, которыми он постоянно щелкает, и экзема; его печень тоже в моей власти, старый хан­жа), и вот у меня похитили еще одного жильца. Пред­ставьте себе, никакой справедливости. Анджела Ганн. Я действительно хотел ее заполучить. О качестве некоторых душ — просто необъяснимо — бывает на­писано на них самих. На ней лежит вина за Ганна, она произвела его на свет без отца (то, что он чуть не задушил себя пуповиной, она считала предъявлением ей обвинения в материнстве); но ее прикончило не чувство вины, а одиночество. Случайность ее связей с мужчинами, в особенности последних. Отвраще­ние, поскольку она так и не смогла выкинуть из головы мысль о великой страсти. В первые часы после полуночи она наблюдала за ними, обнаженными и распластанными, будто их только что сняли с креста. С маниакальной жестокостью она заставляла себя впитывать все неприятные детали: плечи с жировы­ми отложениями; грязные ногти; ломкие волосы; блеклые татуировки; прыщи; глупость; жадность; женоненавистничество; претенциозность; заносчи­вость. В первые часы после полуночи она сидела со слезами на глазах от переполнявшей ее горечи, с бу­тылкой, создавая иллюзию бурной деятельности, и смотрела на его тело, неважно, кто это был: какой-нибудь Тони, или Майк, или Тревор, или Даг, направ­ляющий ее рот в свое ротовое отверстие; а в голове словно крутилась одна и та же противная музыка. Она понимала абсурдность поисков любви такого мужчи­ны, который был бы ей ровней. Из-за этого она ис­пытывала к себе отвращение. Ее жизнь (как и она сама) казалась ей теперь упущенной возможностью. Где-то там в своем прошлом она что-то упустила. Что? Когда? Но самое ужасное в том, что она ничего не упустила, ее жизнь была суммой ею самой принятых решений, которые и привели ее к этому: еще одна искалеченная встреча; канцерогенная вера в большую любовь; бесчувственный секс; одиночество в первые часы после полуночи.