(Знаете, это правда. Работа с недавних пор решительно действует мне на нервы. В последнее время. Предсказуемость. Рутина. Отсутствие даже тени настоящего вызова. Мои не так давно приобретенные, удивительно симметричные органы — замечательный материал для аналогий: я то и дело ощущал тяжесть, вялость, жар, отек в суставах, свинец в голове, брожение в животе; и моя духовная сущность чувствовала себя неважно, состояние, в общем, совсем не ангельское. То, что мне было нужно, — это побег. Изменения, как говорят, так же полезны, как и отдых.)
Уловки ясновидящих всегда притягательны. Джек Эддингтон предлагает мне вести собственное шоу на телевидении. Лизетт Янгблад предлагает мне разделить жизненный путь с Мадонной. Джерри Зуни предлагает мне поединок с Юри Геллером81. Тодд Арбатнот хочет свести меня со своими людьми в Вашингтоне. Кто эти люди? Это члены моего кружка в «Ритце».
— Деклан, ты представляешь себе, какие деньги ты мог бы зарабатывать, обладая такими способностями? — спросил меня Тодд Арбатнот вчера вечером, после того как я ему рассказал кое-что о Доди и Ди, отчего у него на ногах искривились ногти.
— Да, Тодд, представляю, — сказал я. — И, пожалуйста, называй меня Люцифером.
Они не догадывались о сути чертовщины и списывали ее на позволительную гуру эксцентричность. Не стоит говорить, что никто из них прежде не слышал о Деклане Ганне. Никто из них не читал «Тела в движении, тела на отдыхе». Никто из них не читал «Тени костей». Но верительные грамоты неизвестности ничего не значили для Трента, который, не приняв свежей наркоты, становился литературным снобом.
— Ну да, — говорит он, заявляясь со своими затуманенными глазами после очередной гулянки ко мне в номер, где по взаимной договоренности происходят наши творческие встречи.
Харриет не было: обед с микроэлектроникой и фармацевтикой. Снаружи манил залитый светом Лондон. Я испытываю ужасное волнение, когда темнеет. Я испытываю ужасное волнение и тогда, когда все еще светлого ничто не идет в сравнение с этой темнотой, мерцающими огнями города... У меня появилась привычка выходить куда-нибудь ночью, представляете? Прогулка по Лондону, ночью, с деньгами, наркотиками, известными людьми и особенно дорогими проститутками. (Ганн тоже, бывало, выходил пройтись ночью, но едва ли с деньгами и, уж точно, без наркотиков и знаменитостей; неудачная попытка кого-нибудь подцепить, и никакого секса даже после капитуляции перед своей плотью, отступление к Виолетте, затем возвращение домой, мастурбация, всхлипывание, блевотина, сигарета, долгое размышление над тем, что он уже близок к отчаянию, беспокойный сон, после которого чувствуешь себя разбитым.)
— Ну да, — сказал Трент, растягивая нижнюю челюсть и широко то раскрывая, то сужая свои сапфировые глаза. — Мы начнем с черного экрана и голоса за кадром. Никаких звезд, да? Я имею в виду то, что их не будет, а вообще-то звезды будут?
Я заканчивал разговор с Элис из «ХХХ-клюзива»: договорился о встрече и положил трубку. То, что вы разговариваете по телефону или беседуете с кем-то, для него не проблема.
— Никаких звезд не было, — ответил я. — Не было вообще ничего.
Трент смотрел на меня некоторое время так, словно готовился проникнуть в недоступное ему измерение разума. Затем он вздрогнул.
— Точно, — сказал он. — Точно, точно, точно. Я забыл, вы же там были.
— То, к чему мы должны действительно приковать внимание зрителя, — сказал я, прикуривая одну из оставленных Харриет сигарет «Галуаз», — то, на чем мы должны сосредоточить внимание зрителя, потому что все из этого и вытекает, это...
— Это Иисус. Да, Иисус...
— Тот момент, когда внутри меня все меняется, момент, когда я восстаю.
— Михаил только что предъявил тебе свое позорное обвинение в гордости, так? — Я соскакиваю с кровати, и огни города светят мне в лицо. — Вот-вот... Я так и вижу: «Гордость?» Шепот на съемочной площадке, шепот Аль Пачино: «Гордость?» Это как раз одна из тех сцен, где шепот перерастает в крик. «А иметь свой дом — это гордость? А быть независимым — это гордость?» Понемногу голос становится все громче, так?