К черту эти отступления. Как Ганн, как вообще кто-нибудь заканчивали писать что-либо? Сожитель Морралеса, некий Карлос Антонио Родригес, был один из тех малоценных любителей, которые идут на это, очевидно, ради необычных плотских утех. Он долго и ожесточенно спорил с Фернандо о том, что вызывать Его Сатанинское Величество — это и опасно, и нелегко, но в конце концов, — понимая, что, если он не пойдет на уступки, Фернандо пронзит его горло своей шпагой, — сдался и принялся за дело. Он не был готов к моему появлению. (Я просмотрел свой гардероб явлений: да, пожалуй, лучше что-нибудь... традиционное, хотя замечу, раздвоенные копыта хороши только для спальни.) Я мог бы рассказать о доброй паре часов, проведенной этим Карлосом Родригесом в колдовской болтовне, но мне, право, невмоготу стало выносить его латынь, и оказал ему услугу. Такую услугу, что он наложил в штаны и с криком выбежал из комнаты, оставив меня с Фернандо один на один.
Дон Фернандо Морралес. Да. Всегда, когда вы меньше всего этого ожидаете... Извините, говорю с собой, вместо того чтобы говорить с вами. (С вами. Знаете ли, я знаю, кто вы. Я знаю, где вы живете. И как вы себя после этого чувствуете? В безопасности?) Фернандо, после всего сказанного и сделанного, все еще не терял чертовской смелости. Он боялся. Он... вспотел, но проявил себя довольно стойко во время переговоров. Все прошло без сюрпризов: я получил его душу, а он получил вагон денег, несчастные случаи, приведшие к смерти его реальных и вымышленных врагов, список которых равнялся длине вытянутой руки, и много, офигенно много далеко не безопасного секса. Я продиктовал формулировку договора и велел ему вскрыть вену, чтобы поставить подпись кровью. (Ясно, что суть не в обрывке бумаги, который в любом случае я не могу взять с собой в мир эфира, а в акте подписания. Кровь скрепляет его. Так было всегда. Спросите у Сыночка. Вы можете уничтожить договор материально — все так делают, — но это ничего не изменит. Я вам это гарантирую.) Так или иначе Фернандо уже закатал рукав и осматривал предплечье, чтобы сделать надрез в безопасном месте, когда — бог его знает, кто его надоумил, — он вдруг спросил меня напрямик, правда ли, что я присутствовал при Распятии. После того как я ответил ему, что я действительно был там, он попросил меня нарисовать подобие того, что я видел.
Это мне показалось каким-то бредом. Строго говоря, мне следовало бы изучить душу Морралеса более тщательно. Признаюсь, однако, что я подошел к этому весьма несерьезно. Я чувствовал себя странно: как барабанщик, страдающий аутизмом. Боль делала свое дело, и сердце... мое сердце... Ну, пожалуй, и не сердце вовсе, но это был один из тех странных дней, летела прямиком ко мне, словно в меня прицелились ею как гнилым помидором. Это была своего рода компенсация за Морралеса, хотя и несколько запоздалая.
♦
Итак... Ганн. Ганн и самоубийство. С чего бы это, подумаете вы.
Чтобы довести человека до самоубийства, требуется терпение. Терпение и особый голос разума: «Лучше уже не будет, а будет все хуже и хуже. Ты должен прекратить эту боль. Ведь это вполне нормальное желание. Нужно всего-навсего лечь и закрыть глаза...» Конечно, мне требуется некоторое время, хотя бы для того, чтобы выбрать подходящий тон: он должен напоминать частично интонацию безучастного врача, частично — всепрощающего священника, и та, и другая заключает в себе подтекст: «Тебе это необходимо; это в порядке вещей».
Так вот — Ганн. Что стало причиной в его случае? Что произошло помимо смерти матери, Виолетты, «Благодати бури» и вордсвортской меланхолии87 по причине серого детства?
Этому есть краткое и длинное объяснение. Если вы не верите в Бога или в свободу воли, то вам не обойтись без длинного объяснения. Потребуется рассказ об отсутствии этики, когда никто ни за что не в ответе. (Представление Вселенной как совокупности материи и детерминизма — это работа моего голоса разума.) А краткое объяснение — Пенелопа, сенсация бульварной прессы. Вы могли бы подумать, что речь идет о всем известном героине, но нет, это всего лишь удачное совпадение имен, поскольку среди прочих идеализации Ганна и его Пенелопа была для него идеалом женской верности. (Расписываясь на книгах в одном из номеров манчестерской гостиницы, он с необычным наслаждением и чувством стыда смотрел порнофильм; «...чувствительный и тонкий...» — так назвала «Манчестер Ивнинг Ньюс» «Страсти Пенелопы», в общем, дублирующий классический сюжет во всем, кроме одного: в течение всего фильма Пенелопа путается с целой ордой волокит и слуг, а в конце ей настолько дурно от пресыщения, что она вряд ли смогла бы узнать Одиссея, если бы он снова покинул дом и, таким образом, не лишил бы нас надежды на появление «Страстей Пенелопы II»...) О, опять эти отступления! Дело в том, что когда ты знаком с людьми и для тебя все становится относительным, тогда ничего не может быть отступлением. Даже Ганн знал об этом. Если вытащить с полки Ганна томик стихотворений нашего дорогого Одена88, выражение лица которого напоминает недоумка, то он автоматически раскроется на стихотворении «Романист», в котором излагаются наблюдения Уистена о том, что многообещающие Диккенс и Джойс