Являют сущность скуки, объект для жалоб пошлых,
Как страсть, средь праведных и правду;
В мире мерзавцев низок будь. Насколько хватит силы
В той хрупкой оболочке достойно жить в том мире,
Где человек — источник зла с рожденья до могилы.
«И тогда вы сами уподобитесь богам», — разве я, первый романист, не говорил этого Еве? Разве я солгал? Нужно знать Все, а говорить Кое-что. Но когда не договариваешь чего-то, то лжешь. Ни один художник не знает всего, но, поскольку каждый из них знает больше, чем может сказать, он лжет, ибо чего-то не договаривает (это относится и к представителям искусства грабежа, мошенничества, боди-арта). А поскольку Бог — единственный художник, который знает Все, представьте себе, каким страшным грехом является такая ложь! И кому же больше всего подходит титул «Отец Лжи»? Сидишь и пишешь себе эту невероятную книгу, но в этом-то и кроется подвох: только ты сам и никто больше не сможет прочитать ее; а чем Сотворение мира не книга, которую может читать только Бог? Все, что остается недосказанным, непостижимо, то, что непостижимо, наводит страх, то, что наводит страх, часто служит объектом поклонения. Quad erat demonstrandum89.
Но вернемся к Ганну, который, рассматривая свое отражение в зеркале ванной, произносит вслух: «Ганн — гангстер», и понимает, что эта метафора к нему совершенно не подходит. Эта мысль, приправленная вымученной желчной иронией, для него равносильна чувству, возникающему при ощупывании языком болезненной ранки в десне (извращение какое-то), где совсем недавно находился вырванный зуб. Привычный ему жест отчаяния. У него много таких, и каждый час он дает им выход, пока не наступит вечер, и тогда он стоит у зеркала, уподобясь Святому Себастиану, убаюканный моим голосом разума: «Она называла тебя Ганн Гангстер. Это срывалось с ее губ как сладостное проклятие, в котором смешивались нежность и поддразнивание. А кроме того, она давала тебе и другие имена: ангел, Декалино, Ганнеро, мальчик мой, мой сладкий и, наконец, любимый». Произносить имена, которыми тебя уже никто никогда не будет называть, адресуя их своему собственному безжалостному отражению, — это тоже жест отчаяния. Как алкоголизм. Как порнография. Как Виолетта. Как играющая снова и снова кассета с записью тишины, разделившей его и его горячо любимую мать. Как выверяемая ежедневно карта его антиобщественных деяний — «...чувствительный и интеллектуальный...» — так писала «Манчестер Ивнинг Ньюс», — фраза, которую он повторяет, прежде чем рухнуть на колени у канавы на Шафтсбери-авеню или безнаказанно проблеваться прямо у входа в туалет в Клеркенуэлле.
Боже мой, как язык может болтать без умолку? Я, понятно, не умею говорить кратко. А вы наверняка — терпеть, так что к делу. (Кроме того, сегодня нужно написать сцену Искушения в Пустыне. Харриет смеется, когда я показываю ей материал.) Он подобен раскаленному золотому луку, тетиву которого я лишь натягиваю, пуская стрелы, являющиеся жестами отчаяния моего героя. Это, однако, нисколько не приближает нас к пониманию причин его самоубийства.
Если бы Ганн писал о Пенелопе, он непременно стал бы ее идеализировать, так как был всегда ограничен романтизмом их отношений, — он и понятия не имел о реальности. Позвольте же мне наконец прояснить ситуацию. Она не была святошей. (Причем никогда. Как ни странно, святые вечно балансируют на грани между праведностью и грехом. Тут уж ничего не поделаешь. Далеко за полночь противоположности всегда сходятся на поединок.) Она была достаточно привлекательной, но не настолько, чтобы вы пошли с ней, если бы она была совершенно лысой. Ей повезло, что ее внешность не оказалась совершенно сногсшибательной, поскольку она была не настолько сильна, чтобы позволить себе жить на что-то еще, кроме того, что ей дала жизнь. (Мне интересны люди с очень привлекательной внешностью лишь только потому, что их существование в общем-то является лишним. Ад полностью забит душами бывших красоток и красавцев, ну а рай находится в состоянии относительно постоянной нехватки подобного рода самородков с тех пор, как человек впервые оказался повержен.) Итак, Пенелопа. (Видите, что происходит, когда ангел начинает рассказывать о людях? Поиск истоков требует поистине бесконечного количества отступлений, все это похоже на матрешку, только внутри самой большой из них их не пять или шесть, а несколько миллиардов, поэтому, пытаясь докопаться до сути, скорее всего достигнешь истечения срока, а не его начала... Запомни, Люцифер, нас волнует прежде всего решение Ганна покончить с собой.)