Малоприятный, но правдивый (честно) обзор следующих двух тысячелетий со всеми именами, датами, местами, звуковыми эффектами и статистикой (экраном, как по волшебству, послужило простертое внизу каменистое плато). Кое-что было совершенно фантастическим (вам, правда, теперь это известно): холокост, тирании, резни, техника, биотехнологии, войны, идеологии, атеизм, голод, деньги, болезни, Элтон Джон... Разумеется, вид всего этого ему не понравился. Не думал он также, что все это подстроил я. Он так не думал, поскольку знал, что я этого не подстраивал. Он стоял рядом со мной и был какой-то неспокойный. Возможно, тому виной голод, жара, галлюцинации или головные боли. Возможно, результат моего влияния на его подсознание: вспышки рентгеновских лучей, демонстрирующие (несколько непристойно с моей стороны) его, трахающего пристегнутую ремнями Мэри Мэгз (Грязную Мэгз, так я ее называл, к его недовольству). Возможно, следствие его одиночества, длившегося более месяца, — ведь ему пришлось разговаривать только со скорпионами и жуками. Кто знает? Но я знаю одно: он чувствовал беспокойство, тревогу, душевное смятение. Он повернулся ко мне и нерешительно поднял руку, словно хотел схватить меня за несуществующий лацкан. Как обычно, в самый важный момент вмешался Старикан: из скрывшего солнце темного облака вдруг прямо в мой экран ударила молния, это тут же ввергло меня в панику и привело в себя этого невротика.
— Ничего, я переживу, — сказал он. — А теперь иди ты куда подальше.
Как я и говорил: нечестная борьба.
♦
Гостиница наполнена отголосками эха и призрачными отзвуками резонанса мучительных встреч и спада в бизнесе. Сделки, измены, подавленные страсти и неожиданные смерти — каждая комната сохраняет остатки образов людей, которые хоть сколько-нибудь находились в ней. Гостиница—это огромный клапан, через который то в болтовне, то в спешке течет кровь богачей Лондона или даже всей планеты. Внутреннее настроение гостиницы складывается из красоты и скуки. Я чувствую себя здесь как дома. Я бы сказал... совершенно как дома.
В башке у меня просто каша: голова смертного и сознание ангела, голова ангела и сознание смертного. От всего этого она просто идет кругом. Что же прикажете делать, если я в нематериальном облике присутствовал при Божественной эякуляции, в результате которой образовалась материя? Что мне прикажете делать, когда я вижу нечто действительно превосходное? Как может сознание примирить две крайности? Я наблюдал, как пустоту обильно, но несколько боязливо, буквально забрасывали новорожденными галактиками, перешагивал черные дыры и прогуливался между бороздами времени и спиралями материи — как же после этого я могу привыкнуть к пилочкам для ногтей Харриет? Должен ли я думать о секундах и прочих мелочах, если вы считаете бесконечность пустяком, а гигантские облака газа побрякушками для небесной шлюхи?
Без сомнения, да. И не пытайтесь запутать меня. Если я лишь кажусь сбитым с толку, то это счастливое замешательство того, кто только что выиграл джек-пот, и теперь мучающий его выбор — это выбор между удовольствиями, на которые можно потратить выигрыш. Мне остается лишь улыбаться перед лицом таких очаровательных противоречий. Воспоминания о доме, о бесчисленных выбросах пламени и пепла смешиваются теперь с неуловимой тенью пролетающего голубя или точными размерами точки в конце предложения. С наркотиками или без них, какая разница, если этот приятный диссонанс в подсознании позволяет мне проводить здесь время в блаженстве...
Я должен написать четырнадцать сцен, но как, позвольте спросить, вы справляетесь со сновидениями?
Сон. Как я мог обходиться без него? Прежде всего, я имею в виду не сон, как таковой, а тот момент, когда начинаешь засыпать. Как мог я вообще жить, лишенный удовольствия заснуть? День двенадцатый (боже мой, как летит время, когда ты проводишь его весело) — вокруг столько всего, без чего я уже не могу представить свое существование: вино «Кампо Виехо Риоха», героин, отрыжки, «Боллингер», сигареты, запах лосьона после бритья, кокаин, оргазм, «Люцифер Бунтующий», аромат кофе (именно кофе оправдывает необходимость существования самого слова «аромат»). Конечно же, есть также многое из того, с чем я не мог смириться: диск-жокеи, заусеницы, вентиляция, хлеб с отрубями, но потом все смешалось.
Вернемся ко сну. Случившись впервые, он застиг меня врасплох: еще мгновение назад был вечер, и я лежал на койке Ганна, скрестив ноги, и теплое чувство растеклось по моим стопам и плечам, а еще через мгновение комнату вдруг ни с того ни сего уже вовсю заливает солнечный свет, сопровождаемый сиренами автомобилей: просыпаешься и не можешь сначала понять, кто ты есть, — буквально юношеские поиски самого себя в миниатюре, — а потом окружающая обстановка ввергает тебя в рутину повседневности. В следующий раз я был поражен тем, что, пока тело спит, я могу вылететь из него и проникнуть в эфир. Это оказалось не очень хорошей затеей (в общем, все и предназначено для того, чтобы потом «оказываться»). Боль, та боль, заявляющая о себе громко и с настойчивостью, тотчас вернулась. (Когда в конце месяца я освобожу тело Ганна, та же самая боль будет подобна... Вы ведь не думаете, что на двенадцати днях все и закончится? Ну, это будет не пот или что-то в этом роде... Вы ведь понимаете?) Сон, дремота... Как я привык к этому. Легко догадаться, почему сон занимает такое продолжительное время, но почему, собственно, для этого используется самое благоприятное время суток, то есть ночь, остается для меня загадкой.