Я собирался послать эту версию Бетси по почте анонимно, ибо хотел лишить Ганна притязаний на эту рукопись (знаете, постоянно находишься перед искушением сохранить ее для себя, но это, безусловно, глупо), а затем мне пришло в голову (ужасно раздражает то, что мне в голову постоянно приходят самые разные мысли, эта привычка появилась после того, как я занял тело Ганна и перестал быть осведомленным о том, что произойдет в будущем), мне пришло в голову, что она может оказаться среди материалов, добровольно предоставляемых для опубликования, или в одном из файлов секретаря с надписью «Рассмотреть позже», или, что еще хуже и унизительнее, в корзине для мусора. Вот почему я отправился навестить ее. Ганн обычно звонит и договаривается о встрече. Но не я.
Ох уж эта погода... Люди, как вам удается почти не обращать на нее внимания? Пока я шел из Клеркенуэлла к Ковент-Гардену, дул легкий ветерок, который ласкал мое лицо и руки, словно лепестки розы. Небо (о, летнее небо, ради тебя я готов снять шляпу даже перед самим Всевышним) казалось высоким и бесконечным, низкое солнце испускало оранжевые и зеленоватые пятна, цвета которых в вышине переходили в сиреневый и голубой. Все это производило эффект белизны, разлившейся вокруг, который заставлял меня чувствовать себя в теле Ганна маленьким и одиноким, так же как и он ощущал это, будучи малышом, когда по непомерно высокой цене мать купила ему воздушный шар, наполненный гелием, который, естественно, выскользнул из его влажной ручонки и одиноко улетел вдаль. С тех пор осознание своего прямого отношения к чему-либо, находящемуся на почтительном расстоянии, вызывало у Ганна тошноту, у него начинала кружиться голова и его охватывал страх. (Как вы понимаете, я смирился с тем, что в мое повествование постоянно вмешиваются обрывки жизни Ганна. Ясно одно: чем дольше я нахожусь здесь, тем более впечатлительным я становлюсь. Странно, сколько всего запоминает тело. Оболочка, наполненная любовью, страдания, влияющие на состояние артерий, опасения, касающиеся повторного появления грибка. Кто бы мог подумать, что кровь и плоть сохраняют так много информации о психике?)
Старый добрый мир пах по-доброму и по-старому: благоухающая канализация, дизельное топливо, покрытые карамелью орехи, жареный лук, гниющий от жары мусор, покрышки, запах мяты изо рта и явно не мяты. Из-за неожиданно открывшейся двери паба наружу, на свежий воздух, струился стойкий аромат коврового покрытия, обильно политого пивом, и запах окурков. Проходя мимо, я вздохнул, улыбнувшись (среди всего прочего там присутствовали закуски и отрыгнутое бухло). Закончив с последними штрихами, появлялись на улицах женщины, их лица буквально сверкали и светились: рты походили на кривые турецкие сабли различных цветов: красный, пурпурный, жемчужный, красно-коричневый, цвета мимозы и сливы, глаза с дымчатыми тенями слегка напоминали блеск бриллиантов, вспышки сапфиров, крапинки изумрудов и кусочки нефрита. Полегче, Люц, полегче. Они подобное наблюдают каждый день, и для них это не имеет никакого значения. Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Находясь здесь, я хмелею, словно горький пьяница. Вы-то и понятия не имеете, что значат для меня эти каникулы (никаких священников в такси, никаких раввинов на лестнице). Кажется, сенсорный квинтет Ганна переработал: ветер задул в другом направлении, тут же резко запахло чьим-то коричным лосьоном после бритья, лента неба отражается в сточной канаве, разгоряченные молодые тела наводняют метро, чье-то дыхание распространяет запах апельсинового конфитюра, от кого-то благоухает духами. «Вся одежда лишь пачкается, а пахнет человек», — сокрушался старик Хопкинс. Вы ведь не считаете, что я с ним согласен? Эй, миссис, послушайте, вы ведь не считаете, что я сокрушаюсь по этому поводу?