— ...развитие гораздо более... мощного языка, — так окончила Бетси свой комплимент молодому человеку, сидящему в центре красноватого дивана, громадное тело которого занимало добрую его половину. Тони Лэм. Ганн его ненавидит. Ему, конечно же, не нравятся его круглое лицо, странная стрижка, привычка одеваться во все черное, но прежде всего то, что Тони Лэм вездесущ и его романы пользуются успехом. Несомненно, его презирает и Бетси, в первую очередь за его приверженность черной одежде, но главным образом за мягкость и легковесность языка, отсутствие идей, отсутствие склонности к чтению и присутствие сильного желания попасть в Голливуд, нюхать кокаин, трахать восходящих звездочек и блевать в ванных комнатах самых престижных заведений. Ведал бы он, что все это имеется сейчас (слава богу) в жизни Деклана. Бетси прекрасно знала, что для Тони Лэма творчество было лишь средством заработать, разумно воспользовавшись которым лишь однажды, он не будет писать больше никогда.
Должен сказать, что и Деклан не сделает этого, закончив сценарий.
Так или иначе, у меня лично нет никаких чувств по отношению к этому придурку Лэму. Естественно, я вполне одобряю его поведение: он (а) постоянно отворачивается от Бога и (б) весь устремлен в Голливуд, где его преданность зарабатыванию денег и заботе о собственном «эго» позволят ему внести свой продуктивный вклад в дело отвращения целых поколений от Бога. Более того, он никак меня не интересует. В нем нет потенциала убийцы, все, что в нем есть, — капля похоти. Его душа, как и биллионы других, не добавляет ничего нового к спокойной мелодии космоса.
Бетси и Тони взглянули на Элспет, которая наскочила мне на задники и втиснулась позади меня в офис.
— Деклан, — сказала Бетси.
— Я говорила ему, что вы не одна, Бетси.
— Деклан, я... я... — сказала Бетси, но мне уже и без того стало скучно. Кроме того, это совершенно не было похоже на Ганна: он бы никогда такого не сделал. Поэтому движения мои были быстрыми. У дивана я улыбнулся Тони Лэму, прежде чем схватить его за лацканы и рвануть вниз.
— Какого черта...
Я посмотрел на него. Я посмотрел на него, а не Ганн. (Это и понятно, так как устрашающий взгляд Ганна не напугает и восьмидесятилетнего старика.) Я подумал, неплохо было бы поднять его вверх, но вряд ли для этого подошла бы экипировка Ганна — ленивые лучевые мышцы и бицепсы, почти не напрягаемые трицепсы, беспомощные четырехглавые мышцы. Интересно, что я могу вложить в свой взгляд, даже находясь в человеке? Интересно, как я могу заставить вас видеть все, через что я прошел, в отличие от вас?
— Все твои книги — это собачье дерьмо, Тони, —
сказал я очень спокойно, прежде чем развернуть его
(смотри не облажайся, Люц, сделай так, как надо) и
сильно толкнуть к двери.
Скрестив руки на груди, Элспет резко нагнулась вперед, как только он, чуть не задев ее стула, вышел, спотыкаясь. Продолжительные аплодисменты. Тони не вымолвил ни слова. Я подошел к Элспет, положил свою руку ей на шею и проводил до двери.
— Бетси, я...
— Тсс, — сказал я. — Иди и помоги Тони оправиться, будь хорошей девочкой. Поступай так, как тебе сказано, дорогая, или я сломаю твой маленький хребет.
Она какое-то время то открывала, то закрывала рот, уставившись куда-то вперед, но я выпроводил ее, закрыв за ней дверь.
— Вот, — сказал я Бетси Галвез. — Так-то лучше. Теперь мы можем поговорить.
Следует отдать должное Бетси: сохранять учтивость под таким давлением может далеко не каждый. Она села на свой стул (начав мысленно подбирать слова, которые она произнесет по телефону Тони Лэму возмущенным и в то же время извиняющимся тоном: «Он недавно пережил стресс... По правде говоря, лечение...») и скрестила ноги, облаченные в голубые колготки, издававшие шепот наэлектризованного нейлона. Ее мужеподобные руки (на них скоро появятся печеночные пятна; и выглядят они как у туберкулезного больного) уже покоились на чуть выпирающей округлости ее живота, а голова была откинута назад так, что она могла смотреть на меня, демонстрируя невозмутимое превосходство. Бетси очень умело притворяется невозмутимой. Ее рот, кривое старческое отверстие, испещренное сотнями прекрасных линий, настолько очаровательный в красной охре, осуществлял маневрирование, пытаясь изобразить подобие улыбки, которая должна была продемонстрировать, что она все прекрасно понимает: «Это ведь была всего-навсего ничего не значащая шутка, и, подобно снисходительной тетушке, я готова с ней согласиться». И все-таки она не была настолько невозмутима. Другая ее половина наблюдала и воспринимала весь этот спектакль как подтверждение того, что «Благодать бури» довела Ганна до помешательства (а она подозревала, что так оно и будет). Я стремительно пересек комнату, упал перед ней на колени и положил свои руки ей на колени, каждое из которых оказалось размером с череп младенца.