Руки Пенелопы по локоть были покрыты мыльными пузырьками от «Фейри». Она смотрела из окна (однокомнатная квартирка на первом этаже в Килберне никуда не годится, но именно она стала ареной их молодой любви и поэтому излучает непередаваемую красоту) на осунувшийся задний сад с поржавевшим бидоном и невротичным деревом. Она перестала слушать, улыбаясь своей широкой улыбкой. Сейчас она замерла. Пузырьки продолжают тихо и продолжительно лопаться вокруг ее рук.
— Ну что? — говорит Деклан в ту ночь по телефону. — Ты слышала?
— Да. -Ну и?..
— Ты нервничал.
— Конечно, я нервничал. Ты бы только посмотрела на этого придурка диджея. Он был похож на не до конца реанимированного зомби.
— Ммм...
— С тобой все в порядке?
— Что? Да, да. У меня весь день болел живот, вот и все. А с тобой?
— Да, порядок. Знаешь, как глупо всю жизнь пытаться заставить людей слушать тебя, а когда это наконец-то случается и тебе подсовывают микрофон...
— Ганн?..
—...ты просто перестаешь говорить банальные вещи, так ведь?
— Ой, у меня что-то там на плите!
— Ну, тогда ладно. Любимая, ты уверена, что с тобой все в порядке?
— Да, да, со мной все хорошо. Просто мне нужно идти.
— Ну давай. Я подожду.
— Не надо, я позвоню тебе попозже. Хорошо? Я просто...
— Что?
— Кажется, мне нужно посидеть кое-где.
— Ну хорошо.
— Потом я тебе позвоню. Около одиннадцати?
— Ладно. Хорошо. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю, Декалино.
Каждый раз она словно теряла дар речи, собираясь сказать ему сладкую ложь (неизменно трогательная и умилительная, она всегда где-то рядом), ложь о том, что у нее на сердце (о, люди, о, сердца!), что непорядочность его слов по радио надломила ее уверенность в особенности их отношений. Все это напоминает ей тот снившийся несколько раз кошмар: Ганн спит рядом с ней и храпит, но, когда она трясет его за плечо и он к ней поворачивается, оказывается, что это вовсе не он, а кто-то совершенно другой — не чудовище, ничего в нем не наводит страх — просто... ужас... неон...
— Деклан?
— Ммм?
— Почему ты говорил все это на радио?
— Говорил что?
Даже неделю спустя мысль об этом разговоре вызывала у Пенелопы ужасное чувство пустоты. Все выводы уже предрешены.
— Эта фигня о твоем тематическом плане, он якобы поможет тебе ответить на вопрос, сколько мужчин действительно изменились?
— Я не знаю, что ты имеешь в виду. О чем ты говоришь?
Само собой разумеется, все эти разговоры происходили в постели под покровом темноты. Так вы избавлены от того, чтобы наблюдать друг друга лежащими, как и Деклан, не понимающий, о чем она говорит (никак не могу вспомнить, кто тогда с ним работал... может быть, Асбиил...).
Пенелопа знает то, что он лежит, и то, почему он это делает. Она стиснула зубы, обуздав отчаяние и избежав необходимости кричать, что он меняется и предает ее.
— Знаешь, интересно как-то выходит. Я прекрасно помню тот наш разговор, ты ведь считал брехней всю эту болтовню о том, что сначала выбирается тема и лишь потом подгоняется под нее сюжет. Тогда ты называл это претенциозным ревизионизмом, добавляя, что каждый писатель, если он честен, начинает с характера, ситуации, места или события или, помнится, даже обрывка подслушанного разговора.
— Подожди...
— Ты говорил, что все это — дерьмо собачье и что если есть «что-то», то тогда будет и «о чем». Но в то же время ты говорил, что начать с этого «о чем» и попытаться сделать сюжет — это изобретение академической критики.
— Пенелопа, какого черта ты затеяла весь этот разговор?
— А на радио, видишь ли, ты ясно давал понять, что ты-то как раз и развивал сюжет из темы.