— Я этого не говорил. Разве я такое говорил?
— А разговор тот я запомнила потому, что ты был тогда чересчур воодушевлен. Мы сидели в кафетерии за дурацким пластиковым столиком с кривым зонтиком...
— Пенни, послушай. Просто...
— И я помню, что этот разговор подействовал на тебя очень возбуждающе. И тебе было совершенно нетрудно произвести на меня впечатление. Я помню это, потому что после я поняла, что...
— Господи боже мой!
— А как ты мог, как ты мог сказать такое о Троллопе?
— Что?
— «Мне помнится, Троллоп сказал, что каждый писатель — это первый читатель собственных произведений...»
— Но это ведь был Троллоп, не так ли?
— Ты пытался казаться похожим на долбаного писаку.
Итак, значимость последнего высказывания и вызванное им обволакивающее молчание удивило их обоих. Разве оно не прозвучало как обвинение? Тем не менее Ганн лежит совершенно спокойно, но его охватывает не то холод, не то жар, что именно он и сам не может понять. Пенелопа лежит на спине, все ее члены закоченели и умерли.
Самое время Ганну (но он об этом не подозревает) повернуться и сказать: «Ты права. Ты совершенно права. Все это неправда, детище моего «эго», тщеславия, отвратительной лести самому себе и фальши. Я слаб, вот и все. Я постараюсь от этого избавиться. Прости меня». Но его просто сбило с толку и привело в бешенство то, как он выставил сам себя в том свете, который никогда не брал в расчет, это лишило его мужества, и она это видела. Хотя он лежит с ней рядом, ему кажется, будто кровать начала раскачиваться из стороны в сторону, и все, что находится вокруг него, исказилось, словно после приема ЛСД, а Пенелопа удаляется от него в бесконечно расширяющуюся пустоту матраса и оказывается вне видимости и досягаемости... Он думает о том, что, в конце концов, у него был шанс откровенно во всем признаться, но даже сейчас, даже тогда, когда он расстается с ней, расстается с возможностью ее любить, он продолжает считать (и ему вовсе не хотелось быть похожим на писателя), что именно так, именно так все должно закончиться в этом мире...
♦
— Разве ты не должен убивать людей именно сейчас?
— Что ты сказала?
— Коли уж ты Дьявол. Разве у тебя не должно быть чуть-чуть больше дел?
— У меня их и так полно, — сказал я. Было три часа ночи. Возвращаясь в «роллсе» с одной очень закрытой вечеринки в Рассел-сквере, мы с Харриет ехали на другую очень закрытую вечеринку в Мейфэре. Мы проехали мимо киноафиши, на которой красовалось название: «Голос свыше». Я зажег еще одну сигарету. — Ради всего святого, о чем ты? Я занят по горло. Ты видела, какой кусок сценария уже написан? Сцена с Пилатом точно заставит их поплясать в проходах между рядами.
— Я имею в виду, — говорит Харриет, сделав глоток, — не стать ли тебе чуть поактивней по части преступлений? «Искуснейший убийца» или что-то в таком духе. Представляю, сколько трупов подобрали бы уже в разных местах лучшие сыщики Скотленд-Ярда.
Не любить Харриет просто невозможно. Она совсем сумасшедшая и испорченная, и ее одолевает скука. Она настоящее произведение искусства. Кроме того, любить ее не так уж и бессмысленно: если вы живете на Западе, деньги, которые вы тратите на какой-нибудь товар, возможно, окажутся в кармане Харриет, а какой смысл класть деньги в карман тем, кто вам не нравится? Многонациональные контролирующие компании (одной из которых так хвастается Харриет Марш перед своими топ-менеджерами) тоже придумал я. (Но вы хоть раз видели, чтобы я требовал за это должного почтения? А слышали вы когда-нибудь, как я этим хвастаюсь?) Мне нравятся такого рода компании, поскольку они создают условия, при которых различные этические принципы оказываются лишенными основания: компания, выпускающая порножурналы, владеет компанией, изготавливающей стиральный порошок. Компания, производящая оружие и боеприпасы, владеет компанией, изготавливающей корм для попугаев. Компания, перерабатывающая ядерные отходы, владеет компанией, занимающейся вывозом мусора. В наше время, до тех пор пока вы не соберете свои пожитки и не отправитесь жить в пещеру, вы будете вкладывать свои деньги в зло и дерьмо. Но будем реалистами: если цена этики — жизнь в пещере...
— Я хочу кое-что тебе сказать, Харриет, — начал я, наливая себе еще рюмку, — я никогда не любил, когда меня называли убийцей. В этом утверждении нет ничего, кроме голой лжи.
— Мне кажется, Джек прав, тебе нужно устроить шоу. После фильма. После «Оскара».
«Голос свыше» был буквально на каждом углу. Полагаю, Ему кажется это смешным. Так этот фигляр и думает.
— «...Человекоубийца от начала...» — говорит Иисус в Евангелии от Иоанна, 8:44, — сказал я, доливая себе еще чуть-чуть в тот момент, как слева появились очертания Национальной галереи, — более того, убийца, который «не устоял в истине, ибо в нем нет истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи». Очаровательно. А я бы добавил, сплошной лжи. А кого я, собственно, должен был бы