Рано или поздно (это от вас не зависит, так заложено природой) все это приводит к отчаянию. Жертва падает духом. Предпочтения изрядно вспотевшего мучителя на стороне смерти, а не жизни. Недостижимым идеалом истязателя является жертва в состоянии, при котором она молит о смерти, но не получает ее. В аду это, конечно же, не считается недостижимым идеалом. Там это просто рутина.
Да, да, да, отчаяние — это прекрасно, а истязание — безошибочный способ пробудить его, но мне приходится им напоминать (к этому моменту пьяницы уже клюют носом, а олухи грезят наяву или ковыряются в зубах), что, хотя все связанное с пребыванием в заключении и приятно, настоящая награда — достижение такой ситуации, при которой отчаяние будет процветать само по себе, без малейшего вмешательства с нашей стороны, когда люди сами придут к нему, когда мир не сможет существовать по-другому.
Уффенштадт, Найдерберген, Германия, год 1567. Марта Хольц стоит обнаженная в деревенской церкви, она вся дрожит. Марта начинает понимать, почему Бертольд обманул ее. Инквизиторы, три францисканца во главе с аббатом Томасом Регенсбергским, сидят на стульях из красного дерева, которые образуют неровный полукруг между перилами алтаря и первой скамьей. Горит жаровня, издавая шипение и потрескивание и расцвечивая грубую резьбу оранжевым светом. Распятие Иисуса слева от алтаря в тени напоминает птеродактиля, а ваза у ног Пресвятой Девы изрыгает бледно-желтые нарциссы. Запах (я представляю себе) холодного, окуренного фимиамом камня. Первая скамья вообще-то была четвертой: братья убрали три первые скамьи, чтобы освободить место. У Марты, поскольку она была вовсе не глупа (это одна из причин, по которым она здесь находится), возникло подозрение, для чего им нужно было место. Это подозрение дало о себе знать сначала в стопах, коленях, затем стремглав переместилось к пояснице, животу, ребрам, груди, горлу и лицу. Скоро оно заполнило ее всю, словно орда мохнатых пауков. Она начинала понимать, почему Бертольд обвинил ее, — это была его работа. Бертольд приехал в Уффенштадт три месяца назад. У нее с ним почти ничего и не было. Однажды он помог ей поймать сбежавшего поросенка. В другой раз она дала ему попробовать сливовый пирог, который испекла на день рождения сестры. Но ни в первый, ни во второй раз ей не показалось, что он питает по отношению к ней какие-либо чувства, ей бросилось в глаза лишь то, что он, как и все мужчины в деревне, считает ее очаровательной женщиной и наверняка завидует Гюнтеру Хольцу. (В этот момент, тогда, когда она поняла, что Бертольд работает на францисканцев и что пустое место перед алтарем послужит ареной для воплощения хитроумных затей добрых Отцов церкви, которые они пустят в ход при допросе, официальный ответчик Регенсберга сообщал Гюнтеру о том, что, если Марту признают виновной в колдовстве, за ее казнью последует конфискация всего имущества, — пусть даже оно нажито совместно в браке, — принадлежащего ей, не говоря уже о том, что будет внесено в список: утварь, топливо, работники. В этот момент Гюнтер смотрит на широкое пористое лицо ответчика с тремя серебряными шрамами, похожими на рыбьи кости, и думает о бледной мягкой талии Марты, о ее черных глазах и необычно низком голосе, о том, как она веселила его, постоянно заставляя его доказывать свою мужественность, думал о маленькой родинке во впадине под левой коленкой, о ее дыхании, наполненном запахом пшеницы, о крошечном ребенке в ее чреве. Он думал о том, что убьет этого ответчика, что бы ни случилось. Ответчика и Бертольда. Косой. Но сначала Бертольда. Он думает обо всем этом и еще о многом другом, что уже не поможет неаккуратно обритой Марте, которую на ощупь обследует трио, чей исследовательский интерес, как и ожидалось, возрастает, когда дело заходит о ее вагине, грудях и анусе.) Марта, отключившись от происходящего, пытается найти в своей памяти что-то приятное, то, что объединяет ее с Гюнтером, например та теплая летняя ночь, когда они плавали в Дунае и занимались в воде любовью, едва касаясь призрачных рыб под сводом свирепых созвездий. Она никогда не видела папу Римского. Она никогда не слышала о папе Пии XII, который под давлением вашего покорного слуги даровал формальную власть инквизиции в 1320 году. Она никогда не слышала ни о папе Николае V, который 130 лет спустя расширил ее полномочия, ни о папе Иннокентии VIII, чья Булла, которую вполне мог продиктовать и я, приказывала гражданским властям оказывать всяческое содействие инквизиторам и передавать им права юрисдикции и исполнения в вопросах, касающихся ереси и колдовства. Марта никогда не слышала ни об этих добрых прелатах, ни о папских буллах, ни, само собой, о теологии. Между прочим, Марта не умеет ни читать, ни писать. (Для соблюдения всех формальностей добавлю, что этого не умеет и Гюнтер.) Она понятия не имеет, что уголь в жаровне, раскаленное железо, тиски для больших пальцев, пики, кошка-девятихвостка99, кнуты, молотки, щипцы, гвозди, веревки, горячий стул, кандалы, ножи, топоры, вертел приготовлены для нее; она и понятия не имеет, что ее общение со всеми этими предметами инициировано книжниками из Ватикана и несколькими папами, среди которых одни были напуганы, другие прозорливы, но все они смогли уловить, какую выгоду сулит охота на ведьм. Марта никогда не слышала о братьях Шпренгере и Крамере, моих лучших студентах среди всех немецких доминиканцев, чей бескорыстный труд «Malleus Maleflcarum»100, опубликованный восьмьюдесятью одним годом ранее, подробно излагал схему обнаружения, допроса и казни девушек и молодых женщин, которым было суждено стать подозреваемыми. Она никогда не была на шабаше, не подписывалась кровью, не приносила в жертву младенцев, не одаривала псаломщика «постыдным поцелуем», не летала на метле, не имела — прошу прощения — половых сношений ни со мной, ни с одним из моих похотливых заместителей. В действительности прегрешения Марты ничтожны: украла апельсин, пожелала лихорадки фрау Гриппель, обозвала Хельгу пердуньей, сосала член Гюнтера (могу вам сказать, превосходнейшая сосиска), восхищалась прелестью моих объятий в водах Дуная, считала себя самой красивой девушкой в Уффенштадте.