Марта, к сожалению, не адресовала свои страдания Богу. Она предоставляла своим францисканским хозяевам подтверждение того, что другие имена в их списке (список Бертольда с данными о цвете волос, возрасте, мерках и вероятности девственности) — это имена ее сестер по колдовству. Вам следует непременно ознакомиться с ее описанием шабаша, точнее их описанием, подтвержденным ею. Господи, как бы мне хотелось побывать там. Безжалостно умерщвленные младенцы, зверства, копрофилия, некрофилия, педофилия, инцест (аббат Томас ждет не дождется допроса сестер-двойняшек Шеллинг), содомия, осквернение святых реликвий, богохульство — первоклассная вечеринка. После того как ее признание в течение трех дней будет публично оглашено, добропорядочные жители Уффенштадта увидят Марту в новом свете. (Это уж точно добавит бодрости в закоснелые будуары.) Через три дня Марта или то, что от нее останется, скажет, что это ее чистосердечное признание, данное добровольно и без какого бы то ни было принуждения, и сразу после этого ее отправят на костер. Гюнтер, сдерживаемый гражданскими офицерами, будет, рыдая, наблюдать за тем, как ей вскроют матку и вырвут плод — без энтузиазма, так как мать все равно погибнет в огне, — лишь для того, чтобы повеселить сброд и сохранить свое неослабевающее влияние на толпу.
Вот такая картина. Триста лет, четверть миллиона убитых, все во имя Бога. После 1400 года мне вообще не нужно было появляться. Система процветала. Выигрывали все (за исключением невинных жертв). Садистам доставался объект удовлетворения, церковь богатела, лжецам платили за ложь, таверны сгибались под гнетом зевак, и сброд, бесстыдный сброд, наслаждался благочестивым успокоением, что во всем виновата она (чертова сука), а не они. Разве это не достижение? Хотя оно не идет ни в какое сравнение с тем, на что все это меня воодушевило. Думаю, я здорово насолил Богу. Что стало с Его Церковью и всем остальным?
Ну вот, опять больше подробностей, чем я хотел.
♦
На вечеринке, приуроченной к выходу «Тел в движении и тел на отдыхе» в мягком переплете, Пенелопа, ничем не занятая, стоит в тени. Она не пьяна, во всяком случае не настолько, чтобы не стоять на ногах, но, хочет она того или нет, на нее уже снизошла та безжалостная проницательность, которая наступает после пятой рюмки. Не то чтобы она намеренно не присоединяется к аплодисментам в честь Ганна, пока он направляется к крохотной, немного приподнятой сцене, на которой в одиночестве стоит микрофон, но ее сознание целиком поглощено им, длиной его шага, его сутулостью, приподнятыми уголками губ, слегка растянутыми в самодовольной улыбке. Она наблюдает за ним, перенеся весь свой вес на одну ногу, держа в левой руке рюмку номер шесть, слегка наклонив ее и чуть не пролив ее содержимое, пока Ганн старается изо всех сил при помощи жестов, движений и мимики казаться тем, чем он на самом деле не является: неподготовлен, смущен оказанным ему вниманием, стесняется находиться у всех на виду и совершенно неспособен отнестись к происходящему серьезно. Сильвия Браун, его редактор, произнесла лестную вступительную речь, которую он выслушал, склонив голову и сверля взглядом пол, словно — уж Пенелопе-то известно — желая скрыть не сходящий с лица стыдливый румянец. Затем раздаются аплодисменты, за ними следует его faux 101недовольство нелепой гиперболой, высказанной Сильвией в его адрес. О боже, как смущает этот неловкий путь к сцене; да поскорее бы уж все закончилось.
Я тоже там. Я всегда там. Неизменно. Но не только ради Ганна — в клубе происходит еще много интересного: первый шприц в сортире для восемнадцатилетнего парнишки-официанта, нанятого на вечер; заражение ВИЧ-инфекцией донжуана журналиста, который дома передаст вирус своей женушке (которая и не знает уже, что думать, и, вероятнее всего, забудет принять на ночь таблетку снотворного, разбавив блюз в исполнении Дасти Спрингфилд102 косячком марихуаны и бутылкой «Bull's Blood»); официантка, которая знает, что если она пойдет домой с парнем в муслиновом костюме, он станет ее первым, и она ему уступит, воспользовавшись тем, чем можно воспользоваться (Элис так уже поступала, о чем я не перестаю ей напоминать, но она утверждает, что никогда не оглядывалась назад: отпуск в Антигуа, квартира с двумя спальнями и садом в Западном Хампстеде и деньги, деньги — эти долбаные деньги, как она устала притворяться, что они ей не нужны); славный, взбалмошный громила с бычьей шеей и головой, похожей на репу; он, насколько известно всему остальному миру, не женат, но на самом деле имеет страдающую анорексией жену, которую держит взаперти в четырех стенах, один лишь факт ее существования — вкупе с неспособностью осознать весь его страх и гнев, неважно сколько раз он ее бил, — приводит его, словно болезнь, в состояние готовности нанести резкий целенаправленный удар, когда ужас, и клаустрофобия, и ненависть, и гнев сталкиваются в его мозгу, подобно сражающимся богам, пока не наступает истощение, и он падает на колени, бормоча извинения и обещания, прерываемые рыданием (его жалость безгранична, если она направлена на него самого: «Почему она заставляет меня так с ней обращаться? Почему? Почему? Почему?»), — как видите, я не ставил Ганна превыше всего. Но с годами у меня появилась склонность наблюдать за Пенелопой, время от времени копаться в ее жизни в надежде однажды столкнуть кой-кого друг с другом. «Никогда не отчаивайся» — таков один мой девиз. И «Никогда ничего не выбрасывай» — другой. Если честно, я похож на бомжа, роющегося в мусоре. Как бы там ни было, но вот перед вами Пенелопа, а там, на сцене, — Ганн. «Ты собираешься произнести речь?» — спросила Пенелопа у него несколько раньше. «Нет, — ответил он. — Это все чушь собачья. Я лишь прочту отрывок из своего романа и уберусь подобру-поздорову».