Всему этому меня научил Господь. Да, Сам Господь Бог научил меня ценить толпу пару тысяч лет назад там, в Иерусалиме.
Ребята мне потом частенько говорили, что они просто не могли поверить в произошедшее. А случилось то, что они бросились нашептывать бессчетное количество доводов в уши толпы. (Кстати, на самом деле народу было не так уж много. Может быть, пара сотен. Ни в коем случае не более того. Мысль о том, что на казни, блин, по своей инициативе присутствовали тысячи евреев, требующих пролить кровь Иисусика, созрела в средние века и оказалась такой полезной в последующие столетия, что по этому поводу даже нечего жаловаться: влияние вредного для здоровья ветра и все такое.) А произошло вот что: мои ребята говорили толпе одно, а Бог устроил все так, что те слышали совсем другое. Я хочу сказать: «освободи Варраву» звучит так же не похоже на «освободи Иисуса», как «отпусти его» на «распни его». Уж так случайно ослышаться, ну, совсем невозможно. Тогда я думал, что ребята просто халтурят. Душа же Пилата все еще пребывала в нерешительности и колебалась, словно бланманже, озабоченная, собственно говоря, изумленная своим собственным нежеланием поступить так, как она поступала обычно, ища пути наименьшего политического сопротивления. Это чувство было одновременно и привлекательным, и отвратительным, и, испытывая нечто среднее между ними, он приказал высечь заключенного.
Мне это совсем не понравилось. Конечно же, не наказание per se118, нет, а то, что в результате его некая нить физической близости, возникшей между ними, порвалась. Во всем мире те мужья, которые бьют своих жен, скажут вам, что эффект самого первого удара (допустив, что она не бросила вас в тот же час и не отрезала вам ночью член во время сна) значительно облегчает второй удар, посильнее — в следующий раз. Затем в третий, четвертый и т. д., а когда ударов становится недостаточно, вы подключаете воображение. Хотя Пилат и не сам держал хлыст в руках, этим поступком он замарал свои руки, и, что важнее, он увидел, что может пролить кровь этого человека и ее цвет не отличается от крови других. Ставки понизились. Это не сулило мне ничего хорошего. Если он мог подвергнуть его бичеванию как человека, он мог и распять его с такой же легкостью, — все же, надо признать, вид мучений Назаретянина несколько развлек его. Затем от Прокулы прибыло послание со слугой в красном, некрупные черты лица которого, казалось, сбились в кучу, как бы опасаясь наказания. «Не связывайся с этим человеком. Я слишком много выстрадала из-за него во сне».
Что ж, не связываться с ним было уже немного поздно, коль он висел на столбе, весь в кровавых бинтах, с терновым венцом на голове, с него градом катился пот, и он был оплеван солдатней Пилата. Но, возможно, еще не слишком поздно (именно так, продолжай!), еще можно избежать распятия на Голгофе. Предполагая, что к этому времени мои ребята уже навязали толпе определенное мнение, я вложил в голову Пилата мысль о том (и почему полы до сих пор мостят, как в претории?), что нужно показать заключенного толпе: пусть эти идиоты увидят, какое невинное, жалостливое зрелище представляет собой так называемый Царь Иудейский на фоне имперского великолепия и порядка; одним словом, избавиться от него, сыграв на чувстве сострадания толпы. Повторю: я не знал, что Бог уже был среди них. Не знал этого и Каиафа, что послал друзей подкупить толпу серебром. Все было лишним. Бог уже выпустил на свободу всю силу благочестивого коллектива с мертвым разумом. Они не знали, зачем нужно было обязательно распять этого парня, они лишь осознавали, что он принадлежит ИМ, а ими были МЫ. Все это могло происходить и на трибунах Олд-Траффорда или Анфилд-Копа119. Среди них мои собратья казались остатками исчезающей радуги. Не отсутствие рвения помешало им чего-либо добиться — они кипели, роились вокруг людишек, нашептывали им на ухо, и все безрезультатно. Именно в тот момент ко мне вернулось мое самонадеянное утверждение о том, как важно сделать нужное замечание в нужный момент, — оно преследует меня до сих пор, потому что Каиафа наклонился к самому уху Пилата и произнес одно из таких замечаний: «Подданные Цезаря едины в своем порицании богохульника и подстрекателя против Рима. Я уверен, императору не понравилось бы, что его наместник в Иудее позволяет такому человеку жить и дальше распространять свою ложь. В конце концов, рано или поздно Риму все становится известным».
Пилат закрыл глаза и снова медленно открыл их, он очень устал. Конечно, он сделал это не так медленно и не с таким трудом, как Иисус, у которого уже возникли проблемы с ногами.