— Милый, это что, твой... зуб?
В кафе («Давай зайдем, — предложила Рут, — я угощу тебя чашкой чая. Кажется, тебе она не помешает») я направился в уборную, чтобы снова попытаться собраться с силами. «Люцифер, — обратился я к самому себе (я в самом деле не жалею себя, когда мне нужно серьезно поговорить с самим собой), — Люцифер, — сказал я, — сейчас ты возьмешь себя в руки. Ты меня слышишь? Ты можешь себе представить, да ради бога, как это выглядело бы в определенных местах? Ты можешь представить себе, как Астарот... Нет, хватит. Это по-своему весело, но пора с этим кончать. Довольно.»
— Ну как, пришел в себя? — спросила Рут, когда я вернулся к столику. — Будь осторожнее.
Вы могли бы подумать, что она при деньгах: два фирменных вегетарианских блюда для меня, несмотря на все мои протесты. Я видел, как отсидевший свое официант за стойкой развивал свою лондонскую теорию: «Старушка, с претензией на вкус, но проблемы в семье, молодой парень», — но он понял всю несостоятельность своих догадок, разглядев, в каком я был состоянии. Возможно, у вас несколько иные представления об ароматерапии и ночь на мусорной куче где-то у Кингз-Кросс с ними не согласуется, но я почувствовал, что мой новоявленный аромат вполне привлекателен. Как я уже сказал, вы могли бы предположить, что она принадлежит к среднему классу, но на самом деле ей едва удается сводить концы с концами.
Что же стало достаточно веской причиной, чтобы лишить ее кошелька, пока она была в туалете? По-видимому, забавный трофей: 63 фунта, 47 пенсов, чековая книжка «Нат Уэст», открытка с видами Швейцарии, фотография покойных родителей, адреса каких-то газет, которые никогда не понадобятся, и множество бесполезных контактных телефонов, нацарапанных на клочках бумаги и старых билетах, но не в этом дело. Предательство, подрывающее веру в человека, — вот в чем дело.
Полагаю, вам теперь понятно, что я вовсе не поклонник жестокости. Жестокость для зла — то же, что биг-мак для голодного желудка: он, конечно же, делает свое дело и, кстати, кое-чего добивается, но при этом у него полностью отсутствует чувство прекрасного. Биг-маки из Москвы отправятся в Манхэттен лишь по причине чисто прагматического интереса, преследуемого желудком, даже в том случае, если эта посылка не затронет требований его эстетического чувства. Мне просто необходимо ввести квоту на лица с содранной кожей и искалеченные умы, ибо есть еще те, на кого можно наводить прицел. Но я жду не дождусь — действительно, никак не дождусь, — когда священные узы брака соединят жестокость и высшие дарования людей: воображение, интеллект, обыденное мышление, чувство прекрасного — такую жемчужину обнаружишь далеко не в каждой раковине.
Задумайтесь на минуту о том, что я совершил в тридцатые и сороковые годы. Я не имею в виду подъем деловой активности, рекордные прибыли, ошеломительные достижения (о, братья мои, как цвели в аду цветы тьмы, как мы наслаждались цветением, как дурманил их аромат, как он вводил нас в экстаз); я также не имею в виду четкие линии Системы и роль толпы как вдохновителя. Я имею в виду, дорогой читатель, потрясающее единство порядка и разрушения. Достижение этого единения было сопряжено с риском и трудностями, подобными тем, которые сопутствовали поискам алхимиками Чаши Грааля136. (Говоря о Чаше Грааля, стоит сказать, где она находится. Вы не поверите. Но я, пожалуй, еще попридержу ее у себя. Зато у вас будет повод еще поупорствовать... Мой приятель Гиммлер потратил очень много времени на то, что морочил себе голову всякой ерундой — своим кишечником и вопросами типа: подрывало ли ношение очков его авторитет? действительно ли его лицо напоминало — по утверждению старого школьного недруга — безмозглую луковицу? но, главным образом, его занимал вопрос о том, как производить пытки и убийства миллионов людей без нанесения вреда своей гуманности.)
Сегодня вечером на собрании в Берлине Генрих обратится к высшему руководству СС. Он уже приготовил речь, но дело Крайгера и история с Гоффманом не выходили у него из головы. Эти события давали ему понять, что его речь никуда не годится. Он мысленно делал наброски возможного дополнения, расчесывая волосы перед зеркалом в ванной комнате своей любовницы. Ванная, как и весь роскошный дом с многочисленными коридорами и комнатами, раньше принадлежали кому-то другому. «Господа, в добавление к сказанному нужно...» — нет. «В добавление к сказанному, господа, я должен обратить ваше внимание...» — нет. «Невозможно закрыть глаза, господа, на тот факт, что...» — нет. «На факт, что...» будет лишним. Если вы считаете, что обладаете информацией о каком-либо факте, просто огласите ее. «Господа, есть еще кое-что, требующее обсуждения. Разумеется, я имею в виду...» — но тут на пути этого добавления неожиданно оказываются ободочный спазм и неслышно выходящие газы, вонючий эллипсис заставляет их улетучиться, но на глазах рейхсфюрера они оставляют слезы не то сдержанности, не то облегчения, не то радости. И вот ему снова нужно браться за причесывание. Мало кто знает, что наш Генрих страдает от навязчивого маниакального психического расстройства и что все его поступки в свете и в быту были неотделимы от особых методов и ритуалов. Пол в ванной выложен бледно-голубыми плитками, между которыми можно было заметить ослепительно белый раствор. Интересно, что за рабочий выполнял эту работу, где он сейчас, жив ли он, был ли он евреем. «Я имею в виду, господа, что есть серьезный риск...» — нет. Дурацкий лагерь. Но ни Крайгер, ни Гоффман не оставляли его в покое. Сцилла и Харибда, Крайгер и Гоффман. Незачем упоминать их фамилии, но... А может быть, воспользоваться ссылкой на Сциллу и Харибду, хотя половина всей компании — он знает, что преуменьшил количество, — не сможет даже... Слишком яркий свет (ванная чересчур большая для одного маленького подсвечника) высвечивает его розовый скальп. «Это огромное тяжелое бремя, господа, для нас всех, и для меня в особенности, мне придется нести его...» Воспоминания о том, как она намыливала в ванне его волосы, вылепливая из них хохолок, напоминающий плодоножку желудя, вызвали у него смех. С недавнего времени ему стало казаться, что смех таит в себе опасные ситуации и неожиданные обрывы, за которыми кроется заключение о том, что он безумен. Смех — настоящий смех, а не тот, который используют политики, — недавно вынудил его скользить по наклонной плоскости, размахивая руками и пытаясь схватиться за шаткий край, за которым пустота предлагает ему низвержение в сумасшествие как единственный выход. Поэтому он перестал смеяться по-настоящему. Вместо того он смеется, преследуя определенные стратегические цели, громко, так, что каждый металлический взрыв хохота образует вокруг него броню.