— Я хотел поговорить с тобой, — говорю я.
Она глотает вино и делает еще один глоток. Проглатывает снова. Я знаю о чем она думает. Я сейчас скажу ей это: «Пенелопа, дорогая моя, я знаю, о чем ты думаешь», я скажу ей это, когда она вдруг повернется и посмотрит мне в лицо.
— Деклан, — говорит она, — пожалуйста, не думай, что это притупилось. Пожалуйста, не думай, что, я приняла как данное то, что я сделала. Я знаю, ты думаешь, что...
—Нет, я этого, не думаю…
—И не думаешь, что я жду не дождусь, когда ты перестанешь ненавидеть меня, потому что я не?.. Я знаю, как это было жестоко и некрасиво с моей стороны. Я знаю, я знаю. Ты поступаешь с кем-то несправедливо... Когда ты поступаешь с кем-то несправедливо, используя старый всем известный прием, обманываешь кого-то...
Поразительно. Слезы. Господи Иисусе. Она быстро развивается. Все это длится вот уже два с половиной года. Ганн встает, они открывают бутылку вина, он говорит ей, что хочет с ней поговорить, и — бац — в сердце открывается рана и начинает кровоточить, заливая все вокруг кровью. (Признайтесь, все ваши чувства, выяснение отношений друг с другом — это так неприятно, так безнравственно. Я всегда считал это чудовищным. Мне это напоминает бесконечную аварию на дороге: все едут слишком быстро, слишком близко друг к другу, ни на что не обращая ни малейшего внимания, без всякой осторожности или слишком...)
Прелестно, думаю я. Ганн, который презирает ее за то, что она влюбила его в себя, затем предала, наверняка захотел бы воспользоваться моей смелостью, будь он здесь, — что было бы не очень здорово, — имей он малейшее представление о том, чем я собираюсь заняться.
— Это было отвратительно, блин, — говорит Пенелопа. — Именно так. Я знаю, именно так оно и было.
— Не возражаешь, если я возьму одну? — говорю я, указывая на распечатанную пачку «Мальборо», лежащую рядом с ее рукой.
Никакой реакции, бумажный носовой платок прижат к неожиданно покрасневшему носу. Понятно, начал заходить не с того края. (Будь прокляты эти спонтанно возникающие желания. Как вы с ними справляетесь? Они приходят сами собой: мне просто захотелось курить. Я оставил свои сигареты в том дурацком поезде.) Она настолько погружена в свои чувства, что едва ли обратила внимание на то, что я беспокою ее по такой мелочи, как сигареты. Так или иначе, я беру одну и закуриваю.
— Я имею в виду, что... Деклан, пожалуйста, не говори мне, что ты ненавидишь меня. Я знаю, что это так. У тебя есть на это право. Только, пожалуйста, пожалуйста, не говори об этом здесь. Уверяю тебя, я и так ненавижу себя за нас обоих.
Мне ужасно хочется, чтобы она продолжала. Как очаровательны ее страдания, ее вина, особенно потому, что вся ее личность основывалась на принципе: знаешь, что это правильно, — тогда поступай именно так. Не то чтобы она была совершенством. И у нее бывали ошибки, просчеты, дни лени или экзистенциальная опустошенность, но у нее не было такого падения, как у Ганна, которого низвергла в пропасть собственная распухшая голова. Она была очень требовательна к себе. Она помнила прошлое. Сьюзен постоянно говорила ей, когда они устраивали себе небольшие праздники: «Твоя проблема, блин, — это то, что ты не можешь позволить прошлому уйти в прошлое». Ее дыхание, отдающее сидром и марихуаной, ударило в лицо Пенелопе. «Как ты собираешься жить дальше, когда твоя голова покоится в прошлом?» Это не голова, хотела было возразить Пенелопа. Это сердце.
Здесь-то, боюсь, и начинаются оплошности. (Пальцы мои с сомнением перебирают скользкие ключи Ганна. Я уже подзарядился тремя чашками «Эрл Грея» и шестью выкуренными сигаретами. Если бы ваш язык явно не был создан для лжи, мне пришлось бы попотеть, чтобы сказать правду. Профессиональная репутация и все прочее. Однако...) Предстоит самое необычное. Как бы это сказать? Оказывается, я... я...
Послушайте, я вовсе не дурак. Я уже привык к тому, что какие-то черты Ганна частично проявляются и в моем поведении — смутный отпечаток пальца то тут, то там. Я знал, что никакого четкого различия между нами не будет (у тела есть количественные ограничения на пропуск сквозь себя других объектов — разве я этого не знал из своего предыдущего опыта по вселению в тела? Гниение и вонь. Непроизвольно всплывающие в сознании обрывки детских стишков или удивительные всплески нежности, возникающие при появлении любимого медвежонка. Все это из-за общего пространства.); но это... это что-то совершенно другое. То, о чем мы здесь разговариваем, — это оптовый импорт определенного чувства, которое ни с того ни с сего появилось прямо из прошлого Ганна в моем настоящем. Я открываю рот, чтобы начать говорить то, что я должен был сказать, придя сюда, и меня охватывает агония ненависти и боли. (Поймите меня правильно. Если я и знаком с чем-то, то уж точно с ненавистью и болью. Ненависть и боль — это моя плоть и кровь, так сказать, моя духовная оболочка, мой запах, мой образ, мой... — давайте на этом остановимся. Дело в том, что я привык к своей ненависти, своей боли, они, как ничто другое, полностью согласуются с цельностью моей личности. А в этом случае ненависть и боль подобны буйному незваному гостю. Еще минуту назад его не было, и вот он здесь, и я вдруг начинаю ненавидеть Пенелопу. Ведь на этой клавише, кроме цифры «1», восклицательный знак. Shift+1=! Нет, этого недостаточно. Совершенно не подходит для обозначения моего удивления. Даже жирным шрифтом. Даже подчеркнутым жирным курсивом. Мне нужно нечто особенное, какой-нибудь пунктуационный знак, который еще не изобретен.)