Но это был не конец. О нет, не может быть. Бетси — да, Бетси Галвез — стоит в своей ванной, облокотившись на край раковины и уставившись в большое зеркало грушевидной формы. У нее влажные глаза и макияж смазан. Слезы. Время от времени какая-то часть ее приподнимается и смотрит на другие части с презрительной ясностью. Внизу сидит в своем кресле ее восьмидесятитрехлетняя мать, уже выжившая из ума. Днем всегда есть домработница, на Бетси приходятся вечера и ночи. А сейчас как раз наступил вечер. Мистер Галвез хочет отправить старушенцию подальше. Смешно, считает он (запах мочи и лекарств, деградирующий ум, мороженое в руке, идиотские и бессильные приступы гнева), если у них есть деньги, чтобы оплатить все самое лучшее. Но Бетси (вы не поверите, наша-то Бетси) преданно заботится о старой женщине, потому что... Потому что?.. Не знаю почему.
— Я не знаю, — мне кажется, именно это я пронзительно выкрикивал, адресуя слова светящимся глазам ванной комнаты, пытаясь в то же самое время дотянуться до своих коленей, но тщетно.
В любом случае у зеркала Бетси. Мать только что залепила ей пощечину. Бетси не знает почему. «Почему» — это понятие, постепенно перетекающее в область неуместности, когда применяется по отношению к ее матери. Старуха Мод измазала десертом всю свою блузку. Они пытались заставить ее носить слюнявчик, но она наотрез отказалась. Поэтому каждый прием пищи сопряжен с разными неприятностями. Бананы, взбитые со сливками и посыпанные пикантным имбирем. Женщина не хочет есть ничего другого в принципе. (Бетси начинает мутить каждый раз, когда она их готовит, поскольку она слишком много раз видела тот же продукт в другой форме, в конце его пути по кишечнику ее матери. Мистер Галвез отказывается находиться в одной комнате со старухой, когда она давится этими бананами. Бетси его понимает.) Когда Бетси наклонилась, чтобы вытереть блузку, мать одарила ее оплеухой и пронизывающим взглядом, полным ненависти. «Я ненавижу тебя, — говорила при этом Мод. — Ты грязная воровка. Ты думаешь, я не знаю, откуда берутся все эти деньги? Ты самая что ни на есть воровка. Ты носишь мой кардиган. Ты думаешь, я слепая?» На сей раз Бетси этого не вынесла. Лишь на мгновение, то мгновение, когда из-за удара ладонью с повернутой вовнутрь гроздью гранатов и бриллиантов у нее из губы пошла кровь. Она побежала наверх, в ванную комнату, возбужденная от боли и удушья, вызванного стоявшим в горле комком сдерживаемых слез. Почувствовав себя в безопасности за закрытой дверью, она остановилась у зеркала и дала волю чувствам.
Как ни странно, я обнаружил, что тоже плакал на полу в ванной. Это было похоже не на рыдание или вытье, а на спокойный, продолжительный плач. Где-то в глубине своей памяти я помню, что паника пыталась полностью овладеть мной.
— Пока у меня есть силы, — говорил я дрожащим голосом Бетси. — Пока у меня есть... О, мамочка...
— С кем ты вообще разговариваешь, будь ты неладен?
На помощь пришла Харриет. Слава аду.
— Ты нездоров? — спросила она. — Ты весь горишь. Нужно вызвать врача. Давай я вызову врача.
— Никакого врача, — сказал я. — Мне не нужен врач.
Только я подумал о том, что надо бы заставить ее раздеться, как мою взбалмошную плоть охватил новый приступ лихорадки. Пусть она разденется и... и... весь этот кошмар закончится.
Неужели так все и должно быть?—спросил я у сверкающих лампочек ванной. — Разве вы не знали? Три лица Евы и прочее? Сивилла?
— Что? — спросила Харриет. Она помогла мне добраться до кровати и сняла испачканные брюки. — Деклан, дорогой, боюсь, ты бредишь.
Действительно. Каждый образ еще больше раздвигал пространство и так уже безграничной арены. Купол синего неба продолжал растягиваться до бесконечности. Резкая вспышка — что-то, что точно идет из подсознания: обнаженный мужчина и обнаженная женщина стоят в теплой вечерней дымке и смотрят на дерево со склонившимися под тяжестью плодов ветвями, переглядываются, держатся за руки, улыбаются... Я хотел бы, чтобы все это закончилось. Как я хотел, чтобы все это закончилось.
Но вдруг появляется Виолетта (следующей будет Харриет, с восхищением и трепетом подумал я), вся в слезах, потому что в мрачном переполненном вагоне метро на северной линии она купила дурацкий брелок у глухонемой, которую другие пассажиры попросту проигнорировали. Она заплакала, когда глухонемая женщина улыбнулась и сказала что-то неразборчивое. Виолетта, не желая выходить за рамки механически проявленного милосердия, ответила ей взглядом, выражающим удивление и говорящим: «Я купила твое дерьмо, а теперь, пожалуйста, уходи и оставь меня в покое». Когда женщина отвернулась с видом смертельной усталости, Виолетта поняла, что непонятная фраза была: «Благослови тебя Бог». Такой перевод удерживает ее на мгновение в равновесии, но ужасающая печаль перетягивает ее на свою сторону. Последний взгляд женщины говорил: «Ты меня не поймешь, потому что я не могу говорить внятно; ты не хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, потому что боишься, что мне понадобится от тебя что-то еще: деньги, любовь, время, твоя жизнь; ты просто хочешь, чтобы я оставила тебя в покое; все правильно, я знаю, но я просто поблагодарила тебя». На Виолетту нахлынули воспоминания о всех ее детских шалостях — дети, над которыми они смеялись, невинные жестокости, гнетущее чувство вины — и взрослых проступках, и со сжавшимся от боли сердцем она взглянула на безмолвный брелок для ключей. С одной стороны на нем была небольшая схема, объясняющая язык жестов, а на другой надпись: «Выучи его, и мы подружимся!» До сих пор ее ничто так не трогало, и она при всех расплакалась—вряд ли ее плач можно было бы назвать сдержанным: она всхлипывала так, что при этом сотрясалось все ее тело.