Нет, не буду ничего менять. Ничего подправлять, подлаживать не буду. Как писалось — все так и оставлю... Ты сам уж, читатель, делай поправки на бешеные перемены трех необыкновенных лет в жизни на нашей земле.
Книгу свою я задумывала для читателя отечественного, русскоязычного. Но в то же время и для читателя западного, дальнего. Того дальнего, кто совсем мало знаком с закоулками и бредовыми фантазиями, маскарадами нашей странной, невероятной, неправдоподобной былой советской жизни. Что-то отечественный читатель знает назубок, куда получше моего. Живописно дополнит. Что ж, пропусти эти страницы, мой бывалый соотечественник-дока, иди, двигайся дальше. Но многим дальним людям как раз это и интересно будет. Не писать же две книги!..
И еще. Я вспоминаю и события совсем недавние, которые отчетливо свежи в памяти. Читать о них сегодня, верно, что смотреть запись вчерашнего хоккейного матча, результат которого тебе уже известен. Ну а если читать об этом через годы? Позабудут многое люди. А я напомню. Участницей была.
И близкие мои за эти три года, о которых я писала в настоящем времени, в прошлое ушли. Умерла моя мать. Уже нет Асафа Мессерера...
Но не стану времена глаголам менять. Все, что в настоящем времени писала, — сохраню.
Значит, в путь, читатель. С Богом!..
7 февраля 1994 года, Мадрид.
Глава 1
ДАЧА И СРЕТЕНКА
Много книг начинается с рассуждений, когда кто себя помнит. Кто раньше, кто позже. Искать ли другое начало?..
_______
Ходить я стала в восемь месяцев. Этого сама не помню. Но многочисленная родня шумно дивилась моим ранним двигательным способностям. От этого удивления и началось мое самопознание.
Бабушка моя умерла летом 1929 года. Угасание ее я помню очень отчетливо и ясно. Семья наша снимала в Подмосковье дачу. И бабушка, уже восковая и осунувшаяся, подолгу лежала на никелированной, нелепой кровати на большой лужайке перед домом. Ее взялся лечить врач-китаец. Он приходил в широкополой пиратской черной шляпе и делал бабушке какие-то таинственные пассы.
Тем летом небо послало мне свой первый балетный меседж. За дощатым, местами склоненным к густой траве забором стояла заколоченная темная дача. Она принадлежала танцовщику Михаилу Мордкину, партнеру Анны Павловой. К тому памятному лету он сам уже перебрался на Запад. А его сестра, жившая в маленькой сторожке, караулила дачу и разводила пахучие российские цветы. Их дурманящий запах сознание мое удерживает и поныне.
Я была ребенком своевольным, неслухом, как все меня обзывали. Спустила по течению ручейка свои первые сандалики. Вместо корабликов, которые усмотрела на старинной почтовой открытке. Мама долго убивалась. Достать детские туфельки было задачей неразрешимой. Иди, побегай по всей Москве. «Трудное время, трудное время», — причитала мама. Так я и слышу с тех пор по сей день — трудное время, трудное время. Бедная моя Родина!..
С канцелярской кнопкой доигралась до того, что она застряла в моем детском носу накрепко. Мама возила меня на телеге с говорливым мужиком к сельскому лекарю. Тот молниеносно принес мне облегчение.
Не терпела любвеобильных родственников, трепавших меня, словно сговорившись, за правую щеку. Все натужно умилявшихся, что я так подросла с нашей последней встречи. И еще не любила идти спать и насильно есть молочную лапшу, которой все те же родственники пичкали меня, приговаривая, чтобы росла крепкой. Однажды накормили до рвоты. С тех пор при словах «молочная лапша» меня охватывает озноб.
В Москве мы жили на Сретенке, двадцать три, квартира три, на третьем, последнем этаже. Одни тройки. Это была квартира моего деда Михаила Борисовича Мессерера, зубного врача. В ней было восемь комнат. Они следовали одна за другой и все смотрели немытыми окнами на Рождественский бульвар. С другой стороны помещался узкий коридор, упиравшийся в пахучую кухню, выходившую единственным окном в замызганный, заставленный фанерными ящиками двор. Все комнаты распределялись между взрослыми уже дедушкиными детьми. Лишь в самой последней обитал пианист-виртуоз Александр Цфасман. Он окончил Московскую консерваторию с медалью, но, помешавшись на входившем тогда в моду джазе, пустил классику побоку. Цфасман был большой любитель, говоря по Гоголю, «насчет клубнички». Всегда через длинный коридор пробирались к нему обожавшие его девицы. Тому способствовал коридорный полумрак с единственным источником света — засиженной мухами лампочкой без абажура под потрескавшимся потолком — лампочкой Ильича.