Меня снова и снова мучили вопросы, на которые я редко находил ответы. Я был царевичем и, по крайней мере, здесь, в имении, представлял своего отца. Ему принадлежало всё: страна, люди, дома. Корабли и поместья. И в первую очередь, разумеется, все рабы.
Разве я не имел права, нередко спрашивал я себя, домогаться рабыни, которая мне нравилась, и увлекать её в свою комнату? Разве она под страхом наказания не должна была беспрекословно повиноваться мне и быть готовой на всё?
Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что рабыня должна была подчиняться мне, что я даже имел право убить её, если бы она воспротивилась моей воле.
Вскоре я обнаружил, что у одной девушки мне нравится лицо. А у другой — цвет кожи или волосы. У одной мне нравились ноги, у другой — манера двигать руками. Некоторое время я был влюблён в дочь одного чиновника только потому, что у неё был приятный голос и мне нравилось, как она держится.
Это была ночь, какие бывают часто. В моей комнате стояла такая тягостная жара, что Гайя распахнула все окна и двери, чтобы устроить сквозняк. Но мне, несмотря на это, не удавалось заснуть, и я вышел наружу, в темноту. До моего слуха донеслись любовные крики, вздохи и нежные слова.
Каким-то образом я очутился в комнате, где кружком сидели несколько мужчин и поочерёдно прикладывались к небольшой амфоре.
Они тут же угостили меня вином. Оно оказалось крепким, очень сладким и быстро ударило мне в голову. С каждым глотком я всё больше приходил в восторг.
Разве мне не говорили, что я, царевич, не должен допускать фамильярности и мне ни при каких обстоятельствах не следует становиться на короткую ногу со слугами и рабами?
Не это ли мешало мне быть чистосердечным с Гайей? Пожалуй, были моменты, когда я был готов покрывать поцелуями её глаза и губы, однако я испытывал какую-то робость, какую-то застенчивость, которую никак не мог преодолеть.
А сейчас я сидел среди мужчин, которых никогда прежде не видел, и был в чём-то похож на них.
У одного был искалеченный нос, словно ему когда-то перебили носовой хрящ. Другой, с лицом шакала, казался очень тощим. Рядом со мной сидел человек с одутловатым лицом. При каждом слове щёки у него тряслись. Почему он сразу пришёлся мне по душе, хотя обычно я не признаю толстяков? Напротив был человек с нечестными глазами. Даже по его рукам было видно, что он — лжец и обманщик, и всё в нём — сплошное притворство. Я улыбнулся ему.
Вино оказалось чудесным, оно давало неведомое мне прежде ощущение счастья. Всё представлялось простым и легко разрешимым. Землетрясение и бури, крики умирающих и стоны раненых были всего лишь далёким сном, и чем чаще я прикладывался к амфоре, тем светлее и прекраснее становилась жизнь.
Откуда-то издалека доносился голос, повествующий о встрече с женщиной. Я различал слова, описывающие груди и ноги. Совсем близко мне почудилось лицо Гайи. Разве каждая частица её тела не источала любовь и страсть?
— Страсть? — спросил я.
— Это всего лишь похоть, — осклабился лжец.
Я ему не поверил.
— Любовь — это теплота, это счастье и искренняя дружба, — возразил я.
— Ты когда-нибудь видел, — спросил мой сосед, — быка, который, полный теплоты и счастья, — передразнил он меня, — влезает на корову? Всё это чепуха, — закончил он.
— Она мне нравится и добра ко мне, — защищал я Гайю.
— Тогда спи с ней. Может быть, она уже много месяцев ждёт этого. Так есть и так будет всегда...
— Мы — люди, мы должны быть выше этого, наши помыслы должны быть благороднее.
— Вздор, — пьяно буркнул другой и протянул мне амфору. — Женщины только и думают, что о постели, так уж они устроены. Ты ещё ребёнок, многого не знаешь, но все мы подчиняемся законам природы.
— Я хочу любить! — с пафосом воскликнул я.
— И, — снова бросил этот человек, — залезть на самку. Так диктует природа, будь ты хоть жеребец, хоть бык, хоть человек.
— Должно же существовать нечто большее! Когда она прижимает меня к себе, обхватывает меня руками и ногами...
— Тогда ты должен дать ей то, что ей нужно, — промолвил кто-то.
Я пил и всё больше погружался в какой-то призрачный мир. Я вновь и вновь хватался за амфору, словно в ней было моё спасение, пил, и разговоры мужчин снова становились близки мне.
— Почти два года я провёл в Микенах, — сказал лжец.
— Там правит мой дядя, — вставил я с гордостью.
Никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания.