А буквально через месяц после того, как меня перевели к Примакову личным врачом, состоялась поездка делегации Верховного Совета СССР по нескольким штатам Америки. В группе были Собчак, академик Яблоков, известная скрипачка Лиана Исакадзе и другие совершенно нестандартные люди.
Евгений Максимович в моей медицинской помощи не нуждался, так что я не ощущала себя врачом в командировке. Фактически оказалась завороженным зрителем и впервые взглянула на Примакова глазами женщины. Он блестяще выступал, особенно когда был в настроении. Зажигался, говорил азартно, остроумно. Меня приводило в восхищение то, что восторгало и американцев: они, наверное, впервые открыли, что советский партийный деятель может быть свободен, рас крепощен, великолепно образован, убедителен.
— Помните, в «Мастере и Маргарите» героиня начинает кокетничать с Азазелло после того, как он, отвернувшись, метко простреливает семерку пик? «У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно», — пишет Булгаков. У вас — тоже? — Немножко по-другому. Меня в первую очередь покоряет ум. Какой бы мужчина ни был замечательный, если он не умен — это все. В Америке же в нашей делегации Примаков, безусловно, был самой яркой личностью.
— А Собчак?
— Нет. Дай бог памяти ему. Совсем нет. Очень своеобразный человек, ясный ум, но — самолюбование… У нас есть выражение (и в моей родительской семье так говорили, и в семье Евгения Максимовича): человек не моей группы крови. Вот Собчак — не моей группы крови человек. А Примаков — моей. И даже (смеется) моего резус-фактора.
— Когда Евгений Максимович написал вам эти стихи:
— Это был — сейчас напрягусь — 1991-й. Второй год нашего знакомства. Египет. Каир. Вечером в гостинице Примаков собирал почти всю команду — помощников, офицеров охраны, врача… Что-то вроде подведения итогов дня. Обычно все заканчивалось чаепитием. И вот в одну из таких расслабленных посиделок Евгений Максимович говорит: «По-моему, я написал замечательное стихотворение. Позвольте, прочту?» И при всех читает эти строки. Я была ошеломлена, смущена — не знаю, как поточнее сформулировать свои ощущения. Но, поверите, совсем не восприняла это как объяснение в любви. Во-первых, потому, что прочитано при всех, а во-вторых, что бы ни происходило в наших душах, никаких слов на этот счет ни разу не было сказано.
— И никаких намеков?
— Нет, нет.
— Галантных приглашений? Например, в театр?
— Что вы?! Сохрани и помилуй. Не знаю, приходило ли ему это в голову, но я бы отказалась. Нет, нет и нет. — Но Евгений Максимович ведь не случайно прочитал стихотворение на людях?
— Думаю, да. Тет-а-тет ему было бы более напряженно. Точно выглядело бы объяснением.
— А все-таки сказать что-то хотел…
— Что-то, видимо, сказать хотел. Но я не спрашивала… Спустя время как бы мимоходом обронила: «Вы не дадите мне стихотворение на память?» Он ответил: «Оно у меня в черновике, все исчеркано. Я вам перепишу». — «Не надо переписывать. Пусть будет, как есть. Так даже приятней». Он говорит: «Хорошо». И отдал. С тех пор я его, разумеется, храню.
— Вы, наверное, все это время испытывали особый подъем?
— Я бы не сказала, что летала. Я была в браке.
Возможно, кому-то это покажется смешным, но раз я замужем, все остальное нельзя. Или надо менять свою жизнь в корне, оставлять мужа и сближаться с любимым человеком. Или продолжать жить с мужем, но не приближать того, кто нравится. А эта мучительная ответственность за ребенка! Ане тогда было десять. Я ставила себе массу ограничений: нельзя, недопустимо, греховно. Только врач — пациент, пациент — врач. Всё.
И лишь после путча, когда институт личных врачей был упразднен, наступил перелом в наших отношениях. Евгений Максимович стал звонить: «Пойдемте в театр». А почему бы и нет? «Не хотите ли сходить на концерт?» С удовольствием. «Я приглашен в гости к Бураковскому. Он бы желал видеть вас тоже». Спасибо. Вот такое «сопровождение» тихо-тихо переросло в более близкие отношения.