Таким я вижу будущее. Я смотрю вперед и верю — придет время, когда нечто более достойное и возвышенное, чем мысль о желудке, будет направлять развитие человека, когда более высокий стимул, чем потребность набить брюхо, — а именно это является стимулом сегодняшнего дня, — будет побуждать человека к действию. Я сохраняю веру в благородство и величие человека. Я верю, что чистота и бескорыстие духа победят господствующую ныне всепоглощающую алчность. И, наконец, — я верю в рабочий класс. Как сказал один француз: «Лестница времени постоянно сотрясается от деревянных башмаков, поднимающихся вверх, и начищенных сапог, спускающихся вниз».
ПРЯМОЙ РЕЙС
Перевод В. Быкова,
под редакцией И. Гуровой
Сан-Франциско — Япония, через океан, южное плавание, тропики. Какое богатство содержания в подобных словах! Какие дивные воспоминания они пробуждают! Какую прекрасную воскрешают дружбу! Какие счастливые часы переживаются вновь!
Даже само воспоминание о чудесах такого путешествия уже пьянит, и в памяти возникают долгие тропические дни, когда попутный северо-восточный пассат надувает все паруса и часы проносятся за часами, и дни за днями, о, слишком стремительно! Дни дремлющие, зачарованные в своей сонной красоте; дни, когда заря занимается в несравненном тропическом великолепии, а вечерние сумерки неуловимо сменяются ночной тьмой; дни, каждый из которых, как капля воды, напоминает предыдущий и все же отличается чем-то своим, — быть может, еще более величественным восходом или еще более яркими красками заката, необычной игрой света и тени на танцующих океанских волнах или небом в пушинках кудрявых облачков, золотых, алых и лиловых, еще более роскошных, чем прежде.
И время не медлит на свинцовых крыльях. Вахты, часы у руля пролетают мгновенно. Этот ровный ветер, неизменно попутный, позволяет рулевому почти забыть о штурвале и отдаться созерцанию. Каждое мгновение рождаются новые дива, новые красоты; или же его поражают и забавляют приятные неожиданности. Мечтательным взглядом следит он за огромными чайками, за тем, как торжественно и грациозно парят они над океанской бездной Описывая величественные круги, они неизменно сопровождают летящий по волнам корабль. А теперь его взгляд привлекает стая дельфинов или серебристый полет летучих рыб, скачущих по ветру с гребня на гребень по солнечной дорожке. Плавник людоеда-акулы за кормой, фонтан кита с подветренной стороны, парус на горизонте; ветер крепчает — и океан улыбается веселей, ветер спадает — и океан затихает, погружается в сон; пробитый с мартин-бакштага гарпуном дельфин переливается трепещущей радугой красок, пока его жизнь угасает на раскаленной палубе, — вот эти и тысячи подобных событий привлекают внимание, занимают ум и наполняют грудь тихим, упоительным счастьем, совершенным в его всепроникающей властности.
Карты лежат нетасоваиными, книги отложены в сторону, забыты матросские мешочки для ниток и иголок, забыты мелкие дела; и моряки, умиротворенные, расслабленные единением с радостной природой, слоняются по палубам, лениво болтают, собравшись, сидят кучками или, растянувшись во всю длину, лежат на баке в задумчивых позах. Умолк блюститель судовых законов, в его услугах никто не нуждается. Не вспыхивают ссоры, никто не отвечает ударом в челюсть на обвинение во лжи. Все это оставлено до более бурной погоды.
А ночи! Какая игра света и тени! Смутная фигура рулевого; яркое пятно нактоуза; паруса, уходящие в черный свод над головой; нос, укрытый ночным мраком, где не столько видишь, сколько угадываешь ванты, блоки, реи, тали; черные силуэты то растворяются во тьме, то вновь возникают, обретя обычную подвижность; огоньки их трубок, мгновенные вспышки спичек, звезды, усыпавшие небосвод, словно драгоценные камни, волны, увенчанные сверкающими огненными диадемами, — все это дарит наслаждение душе, охваченной истомой, взывает к чувству прекрасного, переполняет тихой и неизъяснимой радостью.
Даже звуки преображаются. Ничего резкого, диссонирующего, все — гармония. Скрип блока звучит как музыка. Звон надутых парусов, плеск воды под танцующим форштевнем, легкий шлепок не в меру смелой летучей рыбы о парус, приглушенный, неясный гул голосов и своеобразное, почти неслышное пение каждого натянутого каната, каждой оттяжки, нагеля и блока слагаются в умиротворящую симфонию, которая убаюкивает, успокаивает, навевает дремоту.
И тогда, когда небо затягивают темные грозовые тучи — достойный фон для ослепительных молний, когда океан клокочет пеной, а воздух превращается в невидимого воющего демона, тогда душа тоже испытывает наслаждение. Дремотная истома рассеивается и черпает яростный восторг в битве стихий. Чем грознее ревет ветер, грохочет гром и вздымаются волны, а с ними и борющийся с бурей корабль, тем неистовее этот восторг. Буйство природы будит буйные чувства в груди. Ветер встает, как стена, мелкие брызги и дождь секут лицо и руки, как ножи, палуба превращается в поток вспенившейся воды, но все это дарит радость и упоение. Сердце начинает биться сильнее всякий раз, когда корабль взбирается на гороподобную волну, и замирает от восхитительного предвкушения, когда он, задрав бушприт, замирает на головокружительной вершине, а потом низвергается в пенный водоворот. Громовые команды шкипера принимаются с лихорадочным нетерпением, радость битвы стремительней гонит кровь, и, когда вздутые паруса побеждены, а непослушный шкот, наконец, поддался напряженным усилиям, морская песня заставляет моряка очнуться от грез, и, обновленный, ободренный, он возвращается к повседневным, обычным заботам своей однообразной жизни.
ЧЕРЕЗ СТРЕМНИНЫ К КЛОНДАЙКУ
Перевод В. Быкова,
под редакцией И. Гуровой
Мы спешили. Все спешили. Спешка типична для золотой лихорадки, а для клондайкской лихорадки 97-го года особенно. Октябрь был на носу, земля покрылась снегом, река вот-вот грозила замерзнуть, а до Доусона на севере все еще оставалось несколько сотен миль.
Никогда за всю историю Севера никто не рисковал так безрассудно, и никогда еще туда не вторгались более отчаянные люди. Клондайкские ветераны, которые принесли ошеломляющие вести и тяжелые мешочки арктического золота и вызвали охвативший всю страну азарт, высмеяли нас, когда мы сказали, что мы пронесем свое снаряжение через перевалы и довезем его на лодках до Доусона этой же осенью. Но мы это сделали, и, когда наперекор буранам и ледяным заторам мы и еще несколько тысяч человек прибыли в Доусон, его постоянные обитатели только ахнули. Уж они-то знали, какие трудности и опасности подстерегают того, кто осмелится на такое путешествие в это время года, потому им и в голову не приходило, что кто-то отважится пуститься в подобный путь и — более того — успешно его завершит.
Разумеется, некоторые погибли по дороге, лодки других вмерзли в речной лед, тысячи изможденных потеряли веру в свои силы, отступив перед перевалами, повернули назад, но мы оказались среди тех, кому повезло.
Отправившись в путь, мы хорошо понимали, что отступать нельзя, что мы должны пробиваться вперед во что бы то ни стало, и это подводит меня к непосредственной теме моего рассказа — к тому, как мы преодолели Ящичное ущелье и стремнины Белой Лошади.
Для того чтобы вы поняли, с каким благоговением относились к этим местам старожилы, я приведу отрывок из книги Майнера У. Брюса, аляскинского пионера, в которую мы постоянно заглядывали на протяжении всей дороги.
«Если путешественник умеет управляться с рулем и веслами, он может провести свою лодку по ущелью и причалить к правому берегу. Если же нет, то ему следует тащить ее по берегу. Оттуда ему две мили следует держаться левого берега до начала стремнин Белой Лошади. Отыскивая место, где причалить выше Белой Лошади, необходимо проявлять величайшую осторожность. Если вода стоит низко, то лодку можно провести через Белую Лошадь бичевой, если же вода высока, ее следует тянуть волоком».