***
Действительно, солнце здесь появляется рано, и я смотрю на упавший сквозь штору луч, вдыхаю запах деревянного пола и хочу иногда до боли, чтобы Том первым ко мне зашёл. Чтобы в своём полусне я почувствовала поцелуй, его ласковые тёплые руки, и чтобы вместо его халата - он сам обхватил меня. Но Том не заходит. Возвращаясь домой, он иногда аккуратно стучит: - Поужинаете со мной? Но чаще - не трогает. Я путаю день и ночь, сбиваюсь в числах, отменяю обратный билет и пишу Дамире, что всё-таки задержусь. «Хорошо» - радуется она. А мне одновременно хорошо и одновременно плохо.
Первый день
- Вы даже представить не можете, как хорошо я понимаю и осознаю всё, что делаю. Но я жива только потому, что всю жизнь убегаю. - От себя, - добавляет он. - От себя.
***
- Я чувствую себя странно. Стержень внутри словно превращается в кашу, и меня это очень пугает. Мне нельзя... быть слабой. У меня пропали «мои» движения, я больше не могу выдерживать длинные взгляды, и вообще, кажется, превратилась в «малышку». Ту, которой обычно бывала мать. А она ничего не могла без мужчины - я не хочу на неё походить. - Я знаю, что делать с ненавистью. А любовь... любовь заставляет меня бояться.
***
- Я могу говорить об этом? - спрашивает он прямо однажды днём. Мне кажется, я впервые чувствую отвращение, впервые вообще чувствую что-то, когда вспоминаю тот эпизод. Наверное, Бэррингтон видит это в моём лице. - Коротко, дарлинг, - обещает он, подавшись вперёд, навстречу, - всего несколько слов. Хорошо? - Хорошо. Он готовит мне чай и, не поднимая глаз, говорит (на выдохе, может, и на одном): - Вы боитесь проявлять слабость - когда-то вам было больно из-за неё. Только это неправда. Вам было больно из-за того, кто вам эту боль причинил, а не из-за того, что вы не сопротивлялись... Возможно, что ваша слабость вас даже спасла - вы никогда не думали об этом, дарлинг?.. - Что вы хотите сказать? - Вы имеете право быть слабой, если хотите, как и сильной, как и любой другой. Слабость - это не предложение для кого-то... И, конечно же, не вина.
***
А потом (наконец-то) мы говорим. Он рассказывает обо всём подряд и задаёт мне вопросы: о семье, обо мне, кто я и откуда, что чувствую, что смотрю, что читаю. Это странно, но знакомимся мы лишь сейчас (хотя он многое обо мне знает). Это нормальное узнавание - после стольких болезненных встреч. - Вы красивая, - говорит он внезапно. Я увлеклась рассказом об Африке и спотыкаюсь о его речь. Моя растерянность так заметна, что он поясняет быстрее, чем я скажу что-то в ответ. - Внутри, дарлинг. Внутри. Когда так открываетесь, и у вас блестят глаза, и видно, что вы живёте... Я хотел этот ваш взгляд. Вы красивая. И Том смотрит на меня, чуть откинув голову, чуть улыбаясь, и я снова вижу в нём ту несмелую, робкую ещё нежность, с которой он брал мою руку, нежность какую-то обезоруживающую и сильную. Никто не смотрел на меня вот так. Я отвожу глаза, не выдерживая, и они намокают, и я краснею, потому что совсем потеряла контроль над собой. Но Том ничего не говорит, хотя видит. Вместо этого он опускается передо мной, берёт за руки, касается их губами, колючей щекой, дыханьем, и потом, когда я всё же справляюсь и смотрю на него, подаётся вперёд. «Сама, я должна это сделать сама, если готова», - что-то в нём говорит. И Том смотрит на мои губы, снова в глаза, и на губы. Я слегка наклоняюсь к нему.
***
На мне - его ощущение: запах, вкус, нежность прикосновений. От этого поцелуя хочется плакать, как плачут в кино - навзрыд. Его руки держат меня за талию, давят немного пальцами, словно тоже хотят трогать не одежду, а кожу. Его грудь вздымается, как моя. - Нельзя бегать, не научившись ходить, дарлинг... - останавливает он аккуратно, когда я снова тянусь к нему. - А вы передвигаетесь сейчас, держась за мои руки. Бэррингтон утешительно целует ладонь (опять), запястье с внутренней стороны, где колотится, бьётся, как птица, пульс. Бэррингтон улыбается, а я понимаю, о чём он говорит. И сожалею. И позволяю ему отсесть.
Первая ночь
Я сижу дома почти неделю: то ли сплю, то ли бодрствую - не пойму. Наконец, я слегка оживаю, и Том говорит, что освободится пораньше, и я заказываю на дом продукты - и делаю благодарственный ужин для него одного. Моя одежда не высохла после стирки - я в одном белье и халате, как дома. Мне всё ещё странно, однако уже не так. Под звуки накрапывающего дождя, похожего на иголки, под шум редких автомобилей, под сонно-сладкое в голове - я шинкую овощи, разогреваю духовку, взбиваю тесто. Проходит, наверное, и час, и два, а мне абсолютно не надоедает, и только к концу готовки я опускаюсь на стул и наливаю себе вина. Не удерживаюсь, хотя обычно не пью. Но здесь, глядя в окно над раковиной, глядя на влажный, камерный сад, где Том целовал мне руки, и губы, - здесь хочется остановиться и выпить неспешно вина. И не думать - всё ещё ни о чём не думать и не просыпаться. Я считаю, что у меня есть время на это, когда вдруг слышу в прихожей шум. На часах ещё рано - около четырёх, но по шагам я слышу, что это Том. Да и кто бы, наверное, мог бы ещё?.. Я вскакиваю, плотнее запахивая халат. Бэррингтон заходит, не сняв одежду, чтобы поставить пакет на стол, и замирает, услышав запах и увидев меня. - Дарлинг, - чуть конфузится он, наверное, от всего сразу, - я немного раньше... Ты что-то готовишь? - Всё планировалось не так, - выдыхаю я, не придумав, что можно теперь сказать. Бэррингтон уже догадался: - А как, дарлинг? - и он отставляет пакет, весь усыпанный каплями, проводит по влажным волосам раскрытой рукой, пытается не улыбаться, хотя в глазах у него искрится - я вижу. И блестят капли дождя на отворотах его пальто. - Я хотела... неважно. Пускай будет так. Бэррингтон всё-таки не удерживается и тихо смеётся, с добрым прищуром, снимает запотевшие чуть очки, а затем подходит ко мне вплотную и (замирает сердце) - прохладной рукой приподнимает мне голову, чтобы поцеловать. Он пахнет приятно: дождём и немного - улицей. А может, не улицей, а театром, откуда он только пришёл. - Я с бородой... - замечает он, едва отстранившись, - мне лучше побриться. Глаза его близко и кажутся голубыми, когда падает на них свет. - Не надо, - качаю головой я. - Я исколю тебя. Правда. Я не подумал об этом, дарлинг... Утром было не до того. Его рот немного холодный и целомудренно сомкнут. - Вино? - Да... - Я не рано, дарлинг, я вовремя. И он собирается уходить, чтобы снять вымокшее пальто. - У меня недосохла одежда, - напоследок говорю я, чтобы сгладить своё смущение, - извини... - За что? - За твой халат. Мне действительно так неловко: его дом, его вещи и я, можно сказать, полуголая. Так, наверное, делать нельзя. Бэррингтон уже отстранился, уже сделал шаг от меня, но не отнял руку совсем - провёл ей, не спеша, по моей. В глазах его опять заискрилось. - Так даже лучше, - произносит с улыбкой он. - Я чувствую, что вернулся домой. И приближается снова, и снова целует, пускай и привычно - вскользь. Сомкнутым ртом, недолго. Чтобы не вспыхнуло и не завелось. Мне безумно хочется раскрыть рот, чтобы почувствовать его больше, но я сдерживаюсь и держусь. Я всё боюсь распробовать его поцелуи. Каждый раз, когда он наклоняется, всю эту неделю, я прислушиваюсь к себе - и удерживаюсь от страсти, как только могу. Поэтому всё - будто не до конца. И я чувствую, что у Бэррингтона то же самое. Но запах его волос, тела, свежесть улицы, впитавшаяся в одежду, все его недокасания, недомолвки - это кружит мне голову, как вино (больше). Он опять отстраняется, а я тянусь вслед, и короткие поцелуи (раз, два, три) остаются на губах и моей щеке. И вот, под сонную тишину, он отправляется раздеваться, а я накрываю стол, как планировала. И отдаю ему в душ свой бокал, который он допивает залпом, должно быть, прежде чем зажужжит станок.