Горячая кожа. Прохладная ночь.
Том шевелится, отмирает, может быть, всё же тушуется на пару мгновений: он смотрит под ноги, пока меняет руки местами - теперь бокал в левой, а правой он проверяет пуговицу на пиджаке. Кажется, это его привычка. - Мне действительно жаль, что такое случилось с вами, - вдруг начинает он без предисловий, рассеянно поглаживая ножку бокала, и я знаю, что он вспоминает барак. - Догадываюсь, как это было тяжело пережить. Но люди неоднозначны - и это нормально, что вы не хотели страдать. И это нормально, что я возбуждаюсь, когда женщина говорит о таком. Это не делает нас плохими людьми, а делает людьми, которые равны всем остальным... Огонь внутри тушится и больно шипит. - Думаю, я испытывала бы удовольствие, если бы меня насиловали. - Простите? - наконец-то теряет равновесие он. Лицо даже слегка вытягивается. - Такое случается со многими жертвами, - продолжаю я беспощадно, предчувствуя скорый финал, надрывную ноту. Я нащупываю это слабое неприкрытое место - в ответ на то, что нащупал он. - То есть, по-вашему, это нормально: отдавать женщин, которых раздирали со многими травмами, смотреть на это, этим дышать, а самой - прятаться в уголке; фактически, я действительно могла бы перетерпеть, может быть, получить даже опыт, разрядку... - Хватит. - А они от этого умирали. - Достаточно. - От одной девочки было столько крови, словно её разрезали пополам. Вряд ли она мастурбировала хоть когда-то, как считаете? Вряд ли она вообще умела испытывать то возбуждение, которое заставляет меня раздвигать свои ноги. Так почему она умерла, а я всё ещё здесь? - Дарлинг... - Считаете, её смерть делает меня нормальной? Он хватает меня за руку с такой силой, что меня даже заносит. Я не понимаю, но когда он делает несколько широких и быстрых шагов за угол, а позади вдруг хлопает дверь и целая компания вываливается наружу - догадываюсь. Наверное, я сильно повысила голос, а ему не нужны концерты. Никакой мягкости от прежнего джентльмена. Этот Бэррингтон примитивно груб, походя на всех остальных мужчин. От касания вспыхивает ладонь. Здесь намного светлее - рядом яркий садовый фонарь, - и это очень невыгодно для меня. Пока Бэррингтон сдержанно извиняется, я улучаю момент, чтобы втереть в щёку злую слезу. - Я не хотел. - Хотели. - Только вернуть вам грубость - не знаю, как вышло всё остальное. Мне жаль. Он проводит по волосам, кажется, приходя в себя. Его вдохи становятся глубже, выдохи - тише; я чувствую слабость в коленях и поэтому прислоняюсь спиной к стене. Шершавые доски царапают плечи. - Всё нормально. - Не думаю. У Тома всё ещё заострённое, угловатое лицо, но в глазах - какое-то усталое и мудрое выражение. - Ничто не может сломать вас, кроме себя самой, - говорит он, пытаясь поймать мой взгляд. Я больше на него не смотрю - совсем не осталось сил. - Послушайте, я вас не знаю. Но каждый раз чувствую себя виноватым, когда мы встречаемся. Напиваться - это не выход. Он думает, что я сидела с бутылкой, потому что жалела других? Идиот. - Но я пила из-за вас. Том закрывает рот, хотя было очевидно, что он намеревался продолжить свой монолог. Я почти ничего не чувствую - будто мы обсуждаем сторонний предмет, а не мои желания и, может быть, душу. Бэррингтон наконец отставляет нагретый бокал на перила, освобождая руки, но ничего не делает - лишь снова поправляет очки. Неспешно. Словно давая себе время на какую-то мысль. - Фотография под подушкой. - Да. Он медленно облокачивается на перила напротив и пристально смотрит. - И вы действительно хотите меня. - Да. - Вас тошнит от мужчин, но вы хотите меня. - Я сама этого не понимаю. В саду громко стрекочет цикада. Кажется, она одинока - все остальные давно молчат. Запоздало пахнет фейерверком, тянет ароматом сырой земли и розового куста - он цветёт где-то рядом, - а ещё, кажется, становится зябко. Тёплый свет фонаря походит на разведённый костёр; я смотрю на него, и мне хочется спуститься и протянуть к огню руки, чтобы те перестали дрожать... А спустя четверть часа мы уже в комнате, где больше не будет Чипо.