Когда мама сказала, что звонили из «Лайта» и его ждут сегодня, Джон стрелой помчался туда, прихватив гитару.
Легкая дверь звонко хлопнула, и этот сухой хлопок мгновенно отрезвил Джона. Зачем он здесь? Он что же, решил, что хочет стать певцом? В нем жили десятки самых разных песен — кантри с веселым треньканьем банджо, порхающим пением скрипок и рассказами о грустной жизни, монументальные духовные гимны негров — госпелы, душераздирающие блюзы и ходкие мелодии бродвейских мюзиклов.
И вот — прослушивание, о котором он и не мечтал никогда.
Марион представила его шефу и двум ребятам — Скотти, ведущему гитаристу, и Биллу, басисту. Джон вдруг ясно увидел, что все трое исподтишка разглядывают его бедный костюм. Конечно, они тоже отнюдь не были ребятами из модного журнала, однако им было трудно даже представить всю глубину его бедности. Он чувство вал, что произвел удручающее впечатление. И все его празднично-испуганное наст роение развалилось на куски. Надо было скорее закончить — спеть пару-тройку песен, услышать вежливое «спасибо» и уйти.
Забыть дурацкие мечтания и снова гонять на своем грузовике, исправно принося маме в конце каждой недели зарплату, получать от нее поцелуй, пахнущий арахисовым или банановым маслом (она всегда делала к возвращению своего мальчика из рейса его любимые сэндвичи).
Сэм попросил начинать. Джон очнулся, сглотнул комок и запел какой-то шлягер. Шеф вежливо прослушал, но на его лице явственно было написано — не то! Тог да Джон запел одну из песен Южных гор. Сэм насторожился и стал называть одну песню за другой. «Знаете?». «Знаю». «Начали»… Так они занимались до изнеможения. Наконец, после короткого перерыва шеф решился и отобрал две песни. Ребята управились с ними быстро. И, пока Сэм слушал запись в студии, они в холле валяли дурака. Джон, в своих немыслимо широких темных штанах похожий на плюшевого медвежонка, схватил гитару и запел в чуть убыстренном темпе известный блюз, неожиданно легко, хотя и несколько косолапо двигаясь в такт. Голос стал звонким, гибким, живым. Тембр и звук были такими, что Скотти и Билл первое мгновение сидели с приоткрытыми ртами, а потом начали подпевать в полном забвении чувств. Они дурачились, не подозревая, что исполнение, рождавшееся сейчас в крошечной студии Юга, станет точкой отсчета современной поп-музыки.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Сэм, и глаза его были страшны.
— Что вы делаете, чертовы ослы? — истошно заорал этот воспитанный человек.
— Нич-чего, сэр. — Джон принял гнев на себя. — Мы просто отдыхали и немного пели, сэр.
— Просто… — внезапно успокаиваясь от его мягкого голоса, сказал Сэм. — Просто. А вот не просто. Это надо сделать еще раз, ребятки. Держите ритм. Полная свобода. Начали…
Через неделю тираж пластинки лежал на большом студийном столе.
— Боже, благодарю тебя, — сказал Сэм. — Но кто из диск-жокеев рискнет прокрутить это?
— Никто, — донесся до него голос Марион. — Это не кантри и не блюз, и не популяр. Певцы ополчатся на нас. Вначале.
— Вначале?
— Они скоро поймут — их песенка спета. И петь ее будет этот мальчик, Сэм. Впрочем, он и не поет вовсе. Он сама душа музыки — звук. Мелодия — всего лишь тело. Я поняла это, когда впервые записывала его. Для него мелодия не главное. Он по-другому слышит и воспринимает музыку. И у него всегда будет свое… — Марион, почувствовав, что говорит слишком горячо, усмехнулась и добавила: — А тела? Тела ему будут предлагаться в изобилии.
Сэм никогда не слышал от своего оператора ничего подобного, но шокирован не был. Он полностью разделял в душе это мнение, боясь поверить себе. Сбылась мечта всей жизни — Сэм владел сейчас душой музыки. Но радость быстро сменилась грустью: нельзя владеть душой. «Лайт» просто не в состоянии даже надолго стать для нее пристанищем. Душа уйдет. Больше того: ей надо помочь. А пока пусть на ее огонь слетятся другие.
Марион пересказала Джону этот разговор с шефом несколько лет спустя. Тог да Джон знал только одно — началась новая жизнь.
Теперь его родителям нечего больше бояться нищеты. Он построит для них дом, купит машину. А что нужно ему? Слава? Нет. Не то. Он хотел бы утвердиться. Поверить в себя. Доказать всем, что им нельзя командовать, что он — личность.
Однако, все было не таким быстрым и легким. Если бы не смелость Дика, диск-жокея из его родного города, который решился прокрутить пластинку по радио, Бог весть, как бы все сложилось. Никогда не было бы и концертов, если бы не Дик, быстро смекнувший, что публика с опаской спрашивает пластинку потому, что принимает нового певца за цветного из-за тембра его голоса. Для тогдашнего Юга причина была очень веской. И Дик решил сделать интервью.
Джон вспомнил, как вошел к Дику в кабинет, не зная, куда девать руки. И пря мо с порога он сказал:
— Сэр, я не знаю ни о каких интервью.
— И не надо, малыш. Просто ты должен быть честен. Дик заговорил о его семье, школе, увлечениях, давая слушателям понять, что парень — белый.
Наконец диск-жокей объявил:
— Порядок, малыш. Спасибо большое.
— Но, сэр, вы собирались делать интервью…
— А я уже, — ответил Дик.
Джон вспомнил, что несколько секунд находился в состоянии столбняка, а потом его прошиб холодный пот.
Спрос на первую пластинку рос. «Лайт» выпустил вторую, третью, четвертую. Они расходились мгновенно. Теперь имя нового певца гремело по всему Югу. Начались концерты. Каждый день в новом городе.
Концерты шли при полном зале. Джона объявляли как короля кантри-энд-вестерн.
А Король появлялся одетым по-прежнему в широкие черные брюки и темную расстегнутую у ворота рубашку. Он наклонялся вперед — к публике: ноги расставлены, на шее гитара, руки судорожно сжимают стойку микрофона. Он смотрит на людей, сидящих в первых рядах, прищуренными глазами, но не видит их. Он с трудом помнит себя.
Музыка взрывается в нем гитарой Скотти. Сам он отбивает такт на деке своей старенькой гитары, а потом с остервенением терзает струны.
Джон не мог видеть себя. И только по реакции публики судил о своей популярности. Каждое его выступление сопровождал шквал воплей. Да, молодежь любила его, но он был для нее вне досягаемости. Свой и… чужак.
Что ж, ничего нового. Всегда чужак. Всем. С детства. Уже потом репортеры будут говорить, что даже на ранних фотографиях он улыбается, а грусть в глазах ос тается.
Когда Джон улыбался — не усмехался, его улыбка действовала на людей, как вино, искрящееся в старом бокале.
Неужели было время, когда он улыбался? Сейчас Джон не мог вспомнить, как это делается, разучился.
Наконец Джона пригласили выступить в Городе кантри-мыозик. Он едва сдерживал дрожь, пока конферансье объявлял:
— Несколько недель назад этот парень записал на «Лайте» песню, которая, подобно сигнальной ракете, пролетела через всю страну. Ему только девятнадцать! У него новый, отличный от других стиль! Попробуйте сами определить — какой!
После этих слов Джон вышел на сцену, смущенный почти до спазма в горле, улыбнулся трогательно. Привычный вопль пронесся по залу. Он метнулся к микро фону, запел, как никогда прежде. Рождалось новое в его мастерстве: отчаянная трепетная нота, свойственная только ему.
Но солист этого театра, матерый певец, пластинки которого Джон слушал с замиранием сердца, подошел после концерта и сказал, что лучше бы ему снова вернуться к прежней профессии — водить грузовик. Джон еще не понял тогда, что это начало зависти, которая отныне будет сопровождать его, и плакал в номере гостиницы. Ему казалось, что все рухнуло.
А по приезде домой он узнал, что его последняя пластинка заняла третье место по штату, обойдя пластинку его обидчика.
Он совершенно не интересовался своей внешностью. Некогда было думать о таких глупостях. Но девушки всем своим поведением на каждом концерте внушали ему: ты красив. Высокий, темноволосый, с серо-голубыми огромными печальными глазами, с отличной посадкой головы, с тонкими аристократическими, но мужскими руками, он был очень сексапилен. Тогда почему же девочки в школе пренебрегали им? Они обращались с ним по-товарищески, однако встречались с другими мальчиками. Бедность? Бедность.