За его спиной так и говорили — белый босяк. И Джон возненавидел «честную» бедность, но скрывал это, чтобы не огорчать родителей. Сейчас все изменилось. И возникло опасение, что причина в его славе. Джон совсем не задумывался, что его труд не легче, чем труд где-нибудь на заводе, а может, и тяжелее. Он просто любил петь и любил своих.
Перед каждым концертом он был на грани нервного срыва, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что держит в постоянном напряжении и своих друзей — Скотти, Билла и Джоя.
Джон мог бодрствовать всю ночь накануне концерта, не давая покоя и ребятам. Они швыряли в него, чем попало, пробовали не обращать внимания, однако ни что не менялось. И однажды Скотти, сделав вид, что собирается присоединиться к его штукам, подошел и вдруг скрутил его. Билл и Джой силой раздели его и уложи ли в постель. Джон скрежетал зубами от ярости и унижения, но Скотти присел на кровать и мягко, насколько позволял его довольно пронзительный голос, попросил:
«Поспи, малыш». И вдруг заклинание подействовало — Джон уснул.
Перед концертом он грыз ногти, барабанил руками по всем вещам, топал ногами, ежеминутно причесывался перед зеркалом и производил бы впечатление неуклюжей деревенщины, если бы друзья не знали, что это от страха. Джон постоянно боялся провала.
Как-то ему случилось заболеть в турне, и лечащий врач, который накануне был с дочерью на его концерте, сказал:
— Милый юноша, вы тратите за час своего выступления столько нервной и физической энергии, сколько люди, работающие на плантациях нашего Юга, тратят за восемь-девять часов. Остерегитесь. Научитесь отдыхать.
Тогда Джон только сконфуженно улыбнулся. Было совестно отнимать время у такого ученого человека. И еще — невозможно было поверить в серьезность предупреждения.
Доктор угадал его мысли, покачал головой и продолжил:
— Все гораздо серьезней, чем кажется вам сейчас. Если не умеете отдыхать, научитесь хотя бы расслабляться. Быстро ходите, считайте вслух. Что угодно — только не думайте о предстоящем выступлении. Поймите, я видел вас. У вас колоссальное сценическое присутствие, фантастическая легкость. Скажу больше: когда-нибудь это назовут гениальностью, но лучше вам об этом не думать. Думайте о себе. После каждой песни вы делаете глубокий выдох, давая отдохнуть связкам, не так ли? Так вот: у вас должен быть и моральный выдох.
Несмотря на явную доброжелательность врача, Джон не мог поверить, что о нем кто-то печется, кроме мамы. Врач снова увидел бесполезность своих уговоров и решил упрятать его на недельку в госпиталь отдохнуть.
Однако на следующее утро доктор почти не удивился, не обнаружив своего пациента на месте.
— Удрал? — спросил он у медсестры.
— Да, доктор, — сокрушенно подтвердила та.
— Иначе и быть не могло. Как говорится, спаси его, Боже. Он не способен на жалость к себе. Потом, может, и поймет, но и тогда ничего не сделает для себя.
— Простите, доктор. Я слышала, что вы с дочкой были на его концерте. Говорят, девицы безумствовали? Ужасно! Неужели вы не возмущены? Куда приятнее, по-моему, слушать прежних певцов.
— Знаете, я тоже так думал еще два дня назад. Я не хотел пускать дочь на концерт. Я был «наслышан». А потом, видя ее расстроенное лицо, решил пойти с ней. Так вот. Это — нечто. Мальчик невероятно, нечеловечески талантлив. Ему отпущено на двоих.
— 0-у! Я могу сказать вам. Он — половинка.
— Бог с вами, сестра?!
— Да, он близнец. Правда, его братишка умер при рождении.
— Бедный малыш. Его удел — пение и одиночество. И немного найдется людей, которые смогут понять его до конца и не отравлять ему жизнь.
— Аминь, доктор. Никогда не знала за вами проповеднического таланта. Вряд ли объект того стоит.
Врач посмотрел на свою собеседницу растерянно и грустно и вышел из палаты, не подозревая, что беглец еще находится рядом в укромном уголке и слышал весь разговор.
Было над чем подумать. Но откуда-то из глубины вдруг всплыло — не поддавайся, раз дашь себе поблажку, и пойдет.
Решено, все обойдется. И Джон стал учиться уходить от себя, но совсем противным, нежели тот, что советовал ему добрый эскулап, способом. Дорожное происшествие и шок как последствие. Долой! Едем дальше. Вечером концерт. Тяжелейшая ангина. Снова побег из госпиталя. Вечером концерт. Жестокое отравление: трясущиеся руки, подкашивающиеся ноги и сердце, делающее опасные маневры… Обойдется! Вечером концерт.
Беснующаяся публика. Горящие фосфорическим блеском глаза фэнов. Однажды среди этих глаз Джон внезапно увидел одни — холодные и оценивающие. Не глаза — доллары. Это не фэн.
Когда он вернулся домой, Сэм вызвал его к себе и сказал:
— Мой мальчик, тобой заинтересовались люди одной из ведущих фирм. У нас для тебя нет перспектив. Человек, который хочет поговорить с тобой, обещает, что, если вы договоритесь, ты будешь петь все: кантри, блюзы, популяр.
— А госпелы?
— Ну-у, этого я не знаю.
— Босс, вы очень добры ко мне, но, может, я вам больше не нужен?
— Не будь дураком. Тебе нужна дорога, а не колея. Да и то ты эту дорогу будешь раздвигать для себя. Любую. Все. Иди. Подумай. Поговори со своими. Завтра днем Полковник — так его зовут на фирме — будет здесь. Ему нужен ответ.
Джон вышел в смятении. Вот оно! Сэм давно готовил его к большому будущему. Домой, посоветоваться со своими! И тут же понял — родители сейчас не советчики. Решение должно исходить только от него.
Его машина была припаркована на стоянке возле «Дайта». Стоянка напоминала этакое кадиллаковое гнездышко: серебристо-синий — Джерри, палевый — Карла, алый — Мэка.
Ребята! Как можно было забыть о них?! «Миллиондолларовая четверка». Они никогда не пели вместе, но прозвище привилось. Они пришли позднее. Сэм оказался прав — души прилетели. Только одного не учел шеф «Лайта»: души эти не были ба бочками. А возможно, расчет был на его продолжение? Сэм любил пестовать таланты.
Джон вихрем влетел в студию. Ребята сидели с пастозными физиономиями, потягивая пепси через соломинку.
— Я написал для тебя песню, — сказал Карл. — Шуточную. Про ботинки.
— И я, — откликнулся Мэк. — Про ритм. Твой ритм.
— Я ничего нового не написал, — виновато вставил Джерри, — но все мои пес ни в твоем распоряжении.
— Но я еще…
— Ну и осел, — перебил Карл. — «Дайт» уже не тянет на тебя. Нельзя же всю жизнь гонять по городам в поисках ангажемента. Думать думай, но не вздумай отказаться. Давай-ка, спой что-нибудь из госпелов.
Джон сел за рояль. И этому он выучился сам. По слуху. Он знал, что госпелы и спиричуэлс лучше петь под рояль.
Через час Сэм вместе с Марион зашли в студию. Четверка пела. Вошедшие уселись на краешках стульев. То была грустная минута — предстояла потеря. Наверное, так ребята поют последний раз.
Джон вел тему, остальные пели гармонию. И простой текст гимна уплывал по адресу — к Богу.
Лица у четверки были отрешенными. У Джона глаза закрыты, брови образу ют прекрасную скорбную линию. У Мэка взгляд словно проходит сквозь стены. Лицо Карла искажено гримасой боли, от которой кожа туго натянулась. Лицо Джерри в крупных, почти обронзовевших складках.
Разные они, но, когда изредка поют вот так, сердце Сэма заходится от счастья: вот он, вот классический пример «южного звука»: смеси гнусавости кантри и протяжной дынной мягкости госпелов.
Последняя нота взлетела вверх, закрутившись каким-то немыслимым пируэтом. Тронув клавиши легким прощальным прикосновением, Джон поднялся, обвел всех взглядом, бросил короткое «до завтра» и вышел.
Утром он сказал Сэму:
— Ну что ж, заключайте контракт.
— Они предлагают следующие условия…