Он подумал, что, если все это верно, то тогда из Мэрии ему просто не выбраться, выходы, наверное, перекрыты, а за каждым углом его караулят вооруженные кошачьи отряды, вряд ли нападение в главном зале было единственным вариантом, подготовлены, скорее всего и другие возможности, им, конечно, ни в коем случае нельзя его отпускать, - и действительно, когда анфилада закончилась и открылась помпезная лестница, ведущая на первый этаж, то он сразу же увидел кипение кошачьей сумятицы в вестибюле, а на мраморе белых ступенек шестерых огромных котов, всех - в кольчугах, с шипением поднимающихся ему навстречу.
Трое из них сразу же прыгнули, взвизгнув, как недорезанные, - описав полукруг, взлетело волшебное пламя меча, и коты вдруг полопались, словно воздушные шарики - разорвавшись и шлепнувшись на зеркальный паркет резиновыми ошметками.
Проволочные их усы зазвенели, как струны.
Однако, других это, кажется, не напугало.
Разбухающая, будто опара, визжащая серая масса отчаянно поперла наверх, закрутились в водовороте хвосты и лапы, котов были десятки, и становилось ясным, что даже меч Мышиного короля не может их задержать, они накатывались, точно безумные, Клаус медленно отступал, поводя из стороны в сторону дымящейся светлой сталью, бежать было некуда, он спиной ощущал, что из главного зала накатывается по анфиладе такая же безумствующая орда.
Здесь решали мгновения.
- Сир, скорее!.. - услышал он срывающийся высокий голос.
Марочник держался за постамент какой-то скульптуры, а в украшенной росписью нише у него за спиной, как пустая глазница, зиял темный дверной проем.
Вероятно, тут находилась лестница потайного хода.
Клаус оказался возле него в одну секунду.
- Прощайте, сир... - тяжело дыша сказал Марочник. - Я не пойду с вами, я - ранен. И потом все равно кто-то должен отдать за вас жизнь... Потому что иначе защитные чары развеются...
Он поднял шпагу.
Дверь с тяжелым скрипом закрылась.
Клаус очутился в непроницаемой темноте и только, отдышавшись немного, разглядел грубо стесанные каменные ступени, идущие вверх, чувствовалось, что этот проход уже давно не использовался: воздух был затхл, а с кирпичного низкого потолка сетью невода свешивалась паутина. Почерневшие факелы в держателях на стене не горели, лишь мерцающий меч слегка освещал дорогу.
Впрочем, свет откуда-то все-таки пробивался, и чем выше поднималась крутая тяжелая лестница, сужающаяся с каждым шагом, тем отчетливее становилась его расплывчатая желтизна, словно разгорались невидимая люстра в вершине, и когда Клаус, дойдя до второй крепкой двери, куда упирались ступени, с некоторым усилием, уже запыхавшись, медленно распахнул ее, то увидел довольно просторное чердачное помещение, озаренное действительно гроздью ламп, свисающих на шнуре, а посередине этого помещения - чрезвычайно громоздкий, нелепый, как будто от будильника механизм, из которого во все стороны высовывались стержни и шестеренки.
Он производил довольно-таки унылое впечатление, потому что был явно и безнадежно запущен: жуткие волосяные накрутки опутывали шкивы осей, а со множества тросов, раскинутых от него через балки в самых неожиданных направлениях, как зловещие бороды, зеленели мочальные грязевые подтеки. Сразу было видно, что здесь не чистили и не прибирали уже много лет, и, тем не менее, механизм этот все-таки еще работал: слабое редкое тиканье доносилось откуда-то из железных недр, и высовывающийся оттуда рычаг с удлиненной пластмассовой рукояткой немного подрагивал.
А неподалеку от рычага, нависая над двумя медными зубчатыми секторами, то ли совмещая их скрупулезно, то ли, наоборот, с усилием разводя, напрягаясь всем телом так, что спертым задержанным воздухом раздувались лиловые щеки, приседая и расставляя локти, как каракатица, выгибался резиновой дугой Дуремар, и пиджак возле шеи его топорщился, как на гусенице.
Это был именно Дуремар, его мягкая отечная физиономия с пористым носом видна была совершенно отчетливо: ноздри от возбуждения раздувались, а на синеватых щеках проступали малиновые неровные пятна.
Он был, в общем-то, точно такой же, как в школе.
Но не это поразило Клауса.
Поразило его то, что пол на чердаке был как будто стеклянный: сквозь него был заметен зал с принаряженной танцующей публикой, вся дворцовая анфилада, по которой он только что дико промчался, вестибюль, где сейчас кучковались встревоженные сарацины, - непонятно было, как все это могло разместиться под сравнительно небольшим чердачным пространством, но однако, все это как-то, по-видимому, размещалось, были хорошо видны даже красные колпаки, по-немногу стягивающиеся из анфилады к главному залу.
А когда Дуремар совместил оба сектора, со скрежетом легшие друг на друга, и когда, издавая радостное мычание, подскочив, развернул на себя пластмассовую рукоятку, то весь механизм пришел в какое-то судорожное движение: завизжали сцепившиеся шестеренки, провернувшийся коленвал неожиданно выставил над собой латунные кулаки, беспорядочно задергались тросы, образующие под сводами чердака сложную паутину, и вдруг красные матерчатые колпаки, как подброшенные, ринулись на сарацинов.
Кажется, даже сквозь перекрытия чердака доносились проклятия и стоны поверженных.
Так это все не настоящее, понял Клаус. Мы - на ниточках, и нами управляют отсюда.
Сердце у него как будто остановилось.
Однако, больше он ничего сообразить не успел, потому что в ту же секунду Дуремар обернулся и издал протяжное, нечеловеческое рычание.
И сразу же из затемненного угла чердака, словно дожидавшийся именно этого случая, точно страшный паяц, появившийся на похоронах, выступил Карл в сюртуке и в высоком цилиндре с гвоздикой, приколотой у основания, и, протягивая Клаусу руку, довольно приветливо произнес:
- Здравствуй, старый товарищ!..
И улыбка у него была - дружелюбная.
- Здравствуй, - ответил Клаус, в свою очередь протягивая ладонь.
Но раскрашенные синим и черным, сведенные пальцы Карла почему-то, вильнув, проехали мимо нее и, рывком ускоряя движение, ткнулись в верхнюю часть живота, породив там тупое ощущение боли, а затем точно также рывком отдернулись, и сам Карл отскочил, и вдруг стало заметно, что в кулаке его оживленное мокротой поблескивает осиное лезвие.