- Ты почту проверила?
- Нет почты сегодня, - с досадой сказала Елена. - Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.
- А это кто? - изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.
- А это один мой приятель...
- Какой приятель, весь - грязный...
- Из нашего класса, я вам потом объясню...
- А зачем ты его привела?
- Математику подготовить...
- Здравствуйте, - сказал я.
Аделаида кивнула.
- Но ты не забудь: если придут какие-нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.
Она шмыгнула носом.
- Ладно, ладно! - нетерпеливо сказала Елена.
Дверь без стука закрылась.
Елена опять подтолкнула меня.
- Совсем сбрендила, - сказала она. - Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как-нибудь с ней столкнешься...
- А что ты собираешься делать? - спросил я.
- Что-нибудь придумаю...
- Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка...
- Какая?
- Три месяца...
Елена вся сморщилась.
- Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..
- А когда у тебя срок призыва?
- Времени еще много...
Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро-быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук - поправляя его, хотя необходимости в этом, по-моему, не было.
На меня она смотреть избегала.
И я тоже почему-то занервничал.
А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула - как будто боялась, что нас подслушивают:
- Иди мойся. Полотенце возьми - которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну...
- Зачем? - удивился я.
- Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..
И вдруг медленно, мучительно покраснела - так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.
Щеки у нее стали просто малиновые.
Только тогда я понял, что она имеет в виду.
Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.
И опять на секунду остановилось.
- Иду, - сказал я...
14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.
Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими-нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто-напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое-как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:
- Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем... Ну, в конце концов, хуже не будет...
После чего до глубокой ночи возился и чем-то там шебуршал за стенкой.
Звуки были ни на что не похожи.
Так что, определенная договоренность у них все-таки существовала.
Правда, это было вчера.
И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все-таки притащился сюда - облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью - потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из-за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.
И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато-желтое ухо, размякшее от компрессов.
В общем, он выглядел, точно бродяга.
Словно все последние месяцы провел на помойках - побираясь и попадая в пьяные драки.
Впечатление было катастрофическое.
Она даже серьезно засомневалась стоит ли действительно в таком виде показываться Начальнику департамента, в Департаменте любят порядок, как бы сразу же не сложилось о нем соответствующее впечатление, но, к ее сожалению, им уже было назначено, и поэтому она, взяв Клауса за руку и предупредив еще раз, чтобы он вел себя как можно сдержаннее, провела его через вестибюль, где на них последовательно вылупились сначала охранник, а затем - гардеробщик, и, поднявшись на нужный этаж, внутренне содрогаясь при каждом встречном, пропихнула его в тяжелые двери, украшенные вензелями, за которыми, раскинувшись от окна до окна, будто светлая западня располагалась приемная.
И тут же выяснилось, что торопились они напрасно.
Потому что Стерва, просматривающая, как обычно, многочисленные документы, удивленно воззрилась на них, словно видела первый раз в жизни, а затем неприятным высоким голосом сообщила, что Начальник департамента наробраза сейчас заняты, совещание, и, по всей вероятности, освободятся они не скоро.
- Нам назначено, - объяснила Ивонна.
И тогда Стерва безразлично пожала плечами: мол, дело ваше, сидите, если желаете, но она, Стерва, предупредила так, что потом никаких претензий.
Это было исключительное невезение.
Ивонна боялась, что Клаус сейчас повернется и молча уйдет, и ей уже никогда больше не удастся уговорить его переступить порог Департамента.
Она этого очень боялась.
Однако, вопреки всем ее ожиданиям, Клаус не повернулся и не ушел, а с окаменевшим лицом опустился, будто страшненький манекен, в ближайшее кресло - независимо вытянув ноги и всем видом своим показывая, что он просидит этой приемной сколько потребуется.