Поначалу получалось не совсем то, что нужно. То слова сглатывались, то ногу взвод держал слабо, то строй сбивался с ритма и песня шла вразнобой. Приходилось раз за разом начинать снова и повторять, повторять. Наконец все признали: сладилась песня! Дело пошло! Найден и ритм и нужный тон. Все как бы само собой встало на свои места.
А тут и конкурс.
Пошли взвода мимо трибуны по каменистому плацу. Кто пел «Катюшу», кто «По долинам и по взгорьям», кто про шинель и винтовку. Разнообразия в репертуаре не наблюдалось.
Наконец наступила наша очередь.
— Шагом… — подал я команду, — марш!
И сразу запевала под левую ногу бросил слова:
Голос ефрейтора Мошарова, красивый, сочный, взлетел над плацем, и мурашки потекли по спине…
Дружный хор подбросил вверх по-солдатски суровый ответ:
И опять зазвенел вопрос запевалы. Вопрос, в котором уже угадывались нескрываемые нотки веселого озорства:
Хор, словно принимая игру, тоже смягчал серьезность и с переливами, с лихим разбойничьим посвистом выдавал ответ:
Я шел, с удивительной силой ощущая вдохновляющую мощь песни. Шагать было легко, словно неведомая сила чуть-чуть приподнимала тебя над землей, придавала радостное, веселое настроение..
Я шел и косил глазом, ожидая, когда ступлю на линию, заранее намеченную на тренировках. И вот она — линия!
Вскинул руку к козырьку фуражки. И сзади задорный, полный вызова голос Мошарова вывел слова:
Тут же хор во всю силу голоса, подмываемый так долго скрываемым озорством, грянул:
Что там происходило за моей спиной на трибуне, не знаю — не видел. Но что-то происходило. Потому что взвод еще не кончил петь, как над плацем прозвучало:
— Командир взвода, к трибуне!
Передав командование старшине, я бегом дернул к месту начальственного стояния.
По форме представился командиру дивизии генералу Ягодину. Тот оглядел меня, улыбнулся лукаво и сказал:
— Это не я. Это начальник политотдела тебя пригласил. Полковник Сорочан. К нему обращайся.
Сорочан выглядел хмуро.
— Хулиганишь? — спросил он.
— Как?! — делая удивленный вид, спросил я, хотя догадывался, в чем дело.
— Какие песни поешь, лейтенант?! С чьего голоса?
— Нормальные песни, — сказал я. — Строевые. Хорошо под ногу ложатся.
— Значит, песня, прославляющая пьянство, — нормальная?
— Ну зачем ты так, комиссар, — произнес Ягодин умиротворяюще. — Вон и по радио что ни день поют: «Налейте в солдатскую кружку мои боевые сто грамм». И потом эту: «Выпьем и снова нальем». За родину, за товарища Сталина…
Сказал и едва заметно подморгнул мне.
Сорочан не принял возражения.
— По радио поют выдержанные песни. И потом фронтовые сто грамм — это не две бутылки водки. В Москве знают, что исполнять…
— Товарищ полковник, — сказал я. — В Москве и эту, про две бутылки признают.
— Ты брось! — предупредил Сорочан. — Что значит: в Москве признают? Тебе оттуда документ прислали?
— Так точно, есть песенник, — сказал я. — Напечатано издательством Министерства обороны. Значит, дозволено к исполнению в войсках.
— Не может быть! Чепуха! — с ходу отрезал Сорочан. — Чепуха!
— Где песенник? — спросил Ягодин. — Покажи.
Я протянул книжку, которую заранее прихватил с собой. Генерал полистал, нашел про теток и бутылки. Засмеялся.
— Зря ты, комиссар. Лейтенант прав. Песня строевая. Черным по белому. И пели они хорошо. Давно такого не слышал.
Он передал книжку Сорочану. Тот мельком взглянул на текст и упрямо повторил:
— Мало ли что напечатают! Надо и самому еще думать.
— Опять не так вопрос ставишь, — поддразнил его Ягодин. — А если в уставе ошибка и лейтенант все будет делать неправильно? Как он может до отмены приказа поступать иначе. Устав — это устав. И песенник, может быть, для лейтенанта не просто книжка. Ведь так, лейтенант?
— Так точно! — ответил я. — Дозволено к исполнению военной цензурой. Как устав…
В тот раз приз за строевую песню дали моему взводу. Вручая грамоту, полковник Сорочан сказал:
— На следующем смотре пойте нормальные песни…