Кёко меня не винила. Она знала о моих невыго-воренных чувствах и, наверное, в то же время боялась, что я смогу их высказать. Всех, кто приходил к нам, чтобы поздравить, она шутливо, но с болью называла сочувственниками. На самом деле они приходили выразить нам свои соболезнования.
«Как жаль, что он нездоровый. Какое невезение. Нельзя ли было это как-то предотвратить?»
Кёко наверняка боялась услышать из моих уст те же беспомощные сожаления.
«Они говорят так, будто он мертв», — возмущенно фыркнула она.
Кёко перекладывала свое возмущение с меня на других.
88
Однажды Кёко предложила посетить «Дом солнца». Это организация, где такие же, как мы, родители таких же, как Цуёси, детей встречаются и обмениваются опытом. Стать одним из них. От этой мысли у меня сжалось сердце. Стать частью группы. Я натянул на лицо улыбку — табличку «Не беспокоить». Я отсиживался за ней, как в окопе. Во время круга знакомства я с улыбкой сказал: «Я рад возможности быть здесь».
Я насчитал пятерых детей. Пять матерей и четверых отцов. Один отсутствовал — я. Тем не менее меня поприветствовали: «Мы тоже очень рады».
Цуёси был самым маленьким. Всего пять месяцев. Остальным — три года, шесть и десять лет, а одному даже шестнадцать. Я удивился. Шестнадцатилетний подросток, вроде бы его звали Ёдзи, в это время был занят рисованием. Он ерзал и то и дело подпрыгивал на стуле, с красным пастельным мелком в руке, украдкой косился на нас и снова склонялся над листом бумаги. А десятилетняя Мики пылко заявила, что хочет строить дома, когда вырастет. Ее отец гордо держал ее за плечи: «Архитектором. Моя дочь станет архитектором».
Что за безумец, подумал я. Улыбка была все так же натянута на моем лице. Трехлетка ползал у меня в ногах.
«Та-тян, давай ко мне!» Мать поманила его пластиковой уткой.
Все разговаривали наперебой, спотыкались о разбросанные повсюду игрушки. На плюшевом мишке без глаз лежала кукла с выкрученными руками и ногами. Шестилетняя Акико безудержно била ее.
«Одзи-сан[11]».
Я вздрогнул. Красная, как пламя, рука толкнула меня.
Это был Ёдзи. Он говорил с трудом, выжимал из себя каждое слово, как будто выучил его только что: «Я нарисовал портрет. Вот. Посмотрите. Это вы». Он держал лист бумаги прямо перед моим носом.
Я увидел лицо. Угловатое. На месте рта — линия с опущенными концами. Глаза — две дырки, из которых выходили две молнии. Вместо ушей — рога. Лицо демона.
Отец Ёдзи виновато сказал: «Получилось вовсе не похоже. — Затем обратился к сыну: — Ты можешь лучше. Одзи-сан улыбается, разве не видишь?»
Ёдзи вздохнул и вернулся на свое место.
89
Он тоже вздохнул.
— Подумать только, этот мальчик увидел мою душу. И не только этот мальчик. — Он рукавом вытер пот со лба. — Какая жара. Трава сохнет. Лето — мое нелюбимое время года. — Он слабо покашлял.
Мы сидели в парке. Я заметил, что он не поставил свой портфель между нами, как обычно. Я заметил, но мне это не мешало. Наша скамейка была скамьей ожидания. Вместе мы ждали чего-то, чего никогда не случится.
— «Цуёси!» Крик. Он эхом отразился от стен нашего тихого дома. Я бросился в детскую. Там Кёко. Кричит. Над его кроваткой. Берет его на руки. Его голова свисает набок. «Он не дышит. Он холодный. Скорее. В больницу». Кисловатый запах. Я вспоминаю об учителе. Завожу двигатель. Автомобиль, размытый крик. В зеркале заднего вида отражается искаженное криком лицо Кёко. Цуёси лежит у нее на коленях. Я не вижу его. «Тэцу, пожалуйста. Быстрее. Умоляю. Езжай как можно быстрее. — И в это мгновение она внезапно перестает кричать. Шепчет: — Он не дышит. Он умер. — Синий свет светофора на ее лице. — Езжай медленно. Еще медленнее. Не торопись. Я хочу побыть с ним как можно дольше». Я убираю ногу с педали газа. Торможу. Признаться, снова чувствую этот мучительный стыд, горячую волну. Кто умер? Я его не знаю. Позади нас сигналят. Кто-то выкрикивает ругательства. Чувство или не чувство, что это не про меня. И я не тот человек, которого имеют в виду, когда говорят: «Нам очень жаль, мы ничего не можем сделать».
90
Знаю, в этом нет смысла. Но мне бы очень хотелось сказать, что я в тот же день осознал, какую потерю понес. Я осознал потерю моего сына. Я осознал, какая потеря была в том, что я ни разу не назвал его по имени, которое сам же ему и дал. Цуёси. Сильный. Таким я его себе представлял. Сильный, как удар кулаком в живот, прямо как в фильмах, которые мы с ним так и не посмотрели. Но осознание, кого и что я потерял в его лице, пришло намного позже, годы спустя, и когда оно пришло, это стало двойной потерей. Все равно что вскрыть шрам. Ты копаешься в нем и понимаешь, что ничего не исправить. Уже нечего исправлять.