Мы вернулись домой вдвоем. На полу в прихожей валялась погремушка. Кёко наклонилась и подняла ее.
Я сказал, выговорил это: «Может, оно и к лучшему».
Кёко повернулась ко мне, побрякивая погремушкой. Ее глаза округлились: «И кому же лучше? Тебе?» С этим вопросом она оставила меня одного, сама заперлась в детской.
Я стоял в тишине, прислушивался, ждал какого-нибудь знака, но слышал только тиканье часов на запястье. Через час я сдался, сел перед телевизором и выкрутил громкость на полную.
91
Годы спустя.
Кёко, как кошка, свернулась калачиком на диване и говорила в подушку. Всегда одно и то же: — Ты помнишь? Тот августовский вечер. Когда ты сказал: „Может, оно и к лучшему". Я в жизни не испытывала такой враждебности, как тогда к тебе. На тебе был костюм. Галстук съехал в сторону. Темные пятна под мышками. Я сидела у кроватки Цуёси и испытывала к тебе горькую враждебность. Целых шесть месяцев до этого я боролась с ней, боролась, когда ты приходил пьяный домой, боролась, когда ты пьяный жаловался на никчемность своей жизни. А теперь она меня переполнила. Наконец-то. Она была скорбным желанием отправиться к нему, на ту сторону. Милосердная смерть. Я хотела умереть. В разгар вражды смерть казалась мне добрым другом, который радостно примет меня и заключит в свои объятия. Благословенная ночь. Я собиралась считать овец, пока последняя не перепрыгнет через забор. Но. Что, ты думаешь? Что удержало меня? Так слушай же! Простая мысль, что в шесть утра мне нужно встать и приготовить тебе бэнто. Какая нелепость, правда же? Непревзойденный абсурд. Мысль о том, что я нужна тебе. Я, которая однажды, сегодня, скажет тебе: „Я вижу тебя и всю твою немощь насквозь. И сквозь всю твою немощь я вижу человека, который страдает". Эта мысль спасла меня. Я вдруг увидела тебя, как ты едешь на работу и возвращаешься назад, на работу и снова назад, и я вдруг увидела, что ты катишь булыжник, а я качу его вместе с тобой. Снова и снова. Мы катим друг друга вверх на крутую гору».
92
Три рисовых шарика. Темпура. Салат из морских водорослей.
— Сейчас бы Цуёси был тридцать один год. Хороший возраст. — Он разъединил палочки для еды. — Возраст, когда уже можно не только смотреть вперед, но и есть на что оглянуться. Хочешь?
Я кивнул.
— Вот, держи рисовый шарик. Вкусно?
— Да. Это лучший онигири, что я ел.
Он засмеялся; смеясь, он потер ладонью глаз. Невидимая слеза.
— Хотел бы сидеть вот так вот с ним и есть бэнто от Кёко. То есть. Так же, как с тобой. Что думаешь? — Он обвел палочками округу. — В каком-то смысле все они здесь, в парке. Тот мужчина с молоденькой девушкой под руку — это Хасимото. Старуха с тростью, которая ковыляет за ними, — его жена. Тот, с книгой и карандашом во рту, — Кумамото. Девушка в тени деревьев прикрывает юбкой колени — Юкико. Атоту ручья кормит голубей. Он мог бы быть учителем. Все здесь. Под одним небом. Стоит только приглядеться.
«В таком случае я хотел бы быть вашим сыном», — вертелось у меня на языке.
Но вместо этого я попросил его об одолжении.
— Есть кое-что… — начал я.
— Что такое?
— Есть кое-что, что вы могли бы для меня сделать.
— Ну, говори же.
— Пожалуйста, скажите своей жене сегодня, что вы потеряли работу. Вы в долгу перед ней. После всего, что случилось, и после всего, что не случилось.
— Обещаю, я скажу ей. А ты, ты пообещай, что сегодня же коротко подстрижешься. Я тебе не говорил, но ты выглядишь кошмарно с этими патлами.
Мы оба рассмеялись.
— Хорошо, договорились.
— В понедельник мы не узнаем друг друга.
— Вы придете?
— Разумеется.
— А что потом?
— Новая жизнь.
93
В тот день я заснул прямо на скамейке. Я заснул, и мне приснился сон: я в своей комнате. Холодный пот на ладонях. Я лежал на кровати трупом.
Я изо всех сил старался пошевелиться. Тут я услышал голос отца: «Ничего не поделаешь. Мальчик мертв».