Я хотел закричать: «Нет, я жив!» Но у меня не было рта. Надо мной зеркало. В отражении я увидел, что у меня нет не только рта, но и глаз. Глазами, которых у меня не было, я увидел, что мое лицо — это белая стена. Голос матери: «Жаль его. Он так и не нашел своего лица».
В тот же миг раздвинулись шторы. В комнату проник яркий свет. Он упал на белую стену, которой я был, и я вдруг увидел, в зеркале, что стена начала крошиться, а вместе с ней раскрошились четыре стены моей комнаты. Вокруг открылось большое пространство. Кто-то коснулся меня. Я последовал за ним. Пока я шел, ко мне вернулись глаза и рот. Жжение на щеках. Я заметил, что плачу. Слезы стекали красными нитями.
«Я не разучился плакать по тебе, мое дорогое дитя!» — кричал я.
Когда я проснулся, его уже не было. На спинке скамейки висел его галстук. Я сунул его в карман и ощупал ткань — теплый шелк. Новая жизнь, как сказал он. От этих слов я почувствовал усталость. Я побрел к выходу из парка, через перекресток, мимо магазина «У Фудзимото», домой. Родители встревоженно стояли в дверях.
— Вот ты где. Ну слава богу. Мы уже собирались…
Но я слишком устал, чтобы сказать что-то еще, кроме:
— Тадаима[12].
Родители в один голос:
— О-каэринасай[13].
94
Все еще сегодняшний вечер. У нас договоренность. Я держу слово. Ножницами я срезал прядь за прядью, пока не почувствовал, как голове стало легко и прохладно. Как только я избавился от волос, которые теперь валялись по всему полу, я почувствовал, что они больше не мои, и подумал, что то же самое должен почувствовать и он. Как только он расскажет ей, скинет с себя бремя правды, он уже и не сможет объяснить, почему так долго это откладывал. Он, как и я, будет стоять перед зеркалом и казаться себе одновременно чужим и близким. Он вспомнит обо мне и подумает про себя: «После сказанной правды так же легко, как после стрижки».
Ощущение близости все же перевешивало. Вопрос: что дальше? Наша дружба стала для меня большим помещением, в которое я вошел. Я обклеил его стены образами людей, о которых мы друг другу рассказали, и мысль, что мне, вероятно, придется выйти оттуда, через дверь, за которой неизвестность, отдаться ей… Эта тревожная мысль охватила меня. Я почти надеялся, что он снова отложит свое признание, появится в понедельник и без слов даст мне понять, что не выполнил обещание. Подлая надежда. Я отогнал ее. Все выходные я отставлял ее в угол. К вечеру воскресенья от нее осталось лишь слабое желание сказать ему, что я хотел бы быть его сыном.
95
Девять часов утра. Должно быть, это он. Летняя рубашка с гавайским узором. Он подошел ближе, лицо как будто помолодело. Нет, обознался, это не он. Но вон тот, позади него. Сутулый. Кривая поступь, будто хочет от кого-то увильнуть. Да, это он. Пригляделся: нет. И снова: да. Потом: все-таки нет. И снова нет. Да где же он? Наверняка что-то помешало ему прийти вовремя. Задержка поездов. Точно. Он вот-вот придет. Человек у кустов. Это мужчина? Женщина? Ребенок? Что, если это он? Я ждал. Вглядывался в лица прохожих. Наверняка это какое-то недоразумение. Непрекращающийся поток людей. Раньше я их не замечал. Не случилось ли с ним чего? Я пытался придумать причину его отсутствия. Сперва это была головная боль, затем смерть дальнего родственника, грипп, или кому-то срочно понадобилась его помощь. Зажав между пальцев галстук, я ждал и уже даже не до конца понимал кого.
Обед. В парке начали распаковывать бэнто. Люди сидели рассыпанными группами, ели, пили и болтали. Я подумал о Кеко. Встала ли она сегодня, как обычно, в шесть утра? Или осталась в постели и не отпускала его? Знает ли она обо мне? Если бы с ним что-то случилось, пришла бы она сюда, чтобы сообщить мне? Вон та женщина, возможно, это Кёко. Мне показалось, она ищет кого-то. Я чуть было не закричал ей: «Я здесь!», но увидел, что она уже взяла за руку того, кого искала. Мне тотчас стало стыдно, что я придал себе такое значение. Я поднял воротник и втянул шею. Кто я такой — думать, что Кёко стала бы меня искать? Кто я такой — думать, что она чувствовала бы себя обязанной мне? Я смотрел вслед этой женщине, она скрылась за деревьями. Саларимен, идущий рядом, нежно положил руку ей на шею.
96
И снова оно — чувство ничтожности. Чувство бессилия. Оно заковало меня в цепи и прошептало: «Попробуй убежать!» Я пытался, рвался во все стороны, но сдвинулся лишь на миллиметр. Меня трясло от усилий, которые потребовались, чтобы продвинуться так далеко. После смерти Юкико меня так же трясло. Непрерывный зуд под кожей напоминал, что из-за всех стараний быть нормальным, из-за всей борьбы я как раз и был другим.
12
Так в Японии говорят при возвращении домой. Что-то вроде: «ну вот я и дома!», «я вернулся».