Итак, мы пребывали вместе с мамой и папой ради окон на север и настоящих золотых листиков, — по крайней мере, так сказала моя мать. Между тем, мой отец разъезжал по миру по своим делам, а моя мать сидела дома и орала на детей и на своих родителей.
Мой отец занимался дизайном и сделал черпак для мороженого, похожий на пивную кружку, и пивную кружку, похожую на черпак для мороженого. Он сделал семью керамических животных, скованных вместе крошечной золотой цепью. Он заработал на этом состояние — что очень удивительно. Мы вполне смогли бы переехать оттуда, но, очевидно, моя мать не хотела. Маленькая золотая цепочка, соединяющая мою мать с ее, и меня с моей матерью. Все наше несчастье висело на этой же самой (быстро тускнеющей) золотой цепи.
Разумеется, у моей матери находились объяснения всему этому — патриархальные объяснения, объяснения старой женщины, в которой некогда кипел талант и честолюбие, и вот все пошло прахом.
— Женщина не может делать сразу два дела, — говорила она, — и вы должны выбирать: или быть художниками, или иметь детей.
С таким именем, как Изадора Зельда, конечно, нетрудно догадаться, что моя мать отвергла все, что имела, и принесла себя в жертву.
Как бы я могла снять мембрану и забеременеть? То, что другие женщины делают, толком не подумав, было для меня предметом длительных размышлений. Это был возможный отказ от моего имени, моего предназначения, моей матери.
Мои сестры были разными. Гундра Миранда называла себя Рэнди и вышла замуж в восемнадцать лет. Она вышла замуж за ливанского физика в Беркли, завела четырех детей в Калифорнии, а после переезда в Бейрут ее семья увеличилась еще на пятерых дочерей. Несмотря на видимое бунтарство (еврейская девушка из западного Централ-Парка выходит замуж за — вы только представьте себе — а-ра-ба!), там она стала обычной домашней хозяйкой и жила обычной жизнью, какую только можно себе представить в Бейруте. Она была по своему религиозной — в духе Kinder, Kuchen, Kirche[19] — и посещала католическую церковь, чтобы уверить арабов в своем не-иудаизме. Не так, чтобы им особо нравился католицизм, но это просто был наилучший вариант. И она, и ее муж Пьер, верили в Роберта Ардри, Конрада Лоренца и Лайонела Тайгера, как если бы те были Иисусом, Буддой и Мухаммедом.
— Инстинкт, — вздыхали они, — первозданный животный инстинкт.
Они возненавидели битников из Беркли своей юности, стали проповедовать безнравственность контрацептивов и абортов и предсказывать войну. В это время они, казалось, честно верят в Великую Цепь Существования и в Божественное Происхождение Королей. Между тем, они только поддерживали рождаемость.
(«Почему люди с незаурядными половыми органами пользуются контрацептивами и не желают давать миру потомство?» — вот любимый припев Рэнди, когда она возвещала о своей очередной беременности.)
Лала (другая средняя дочь после меня) была на четыре года моложе и вышла замуж за негра. Но, как и в случае с Рэнди, она ошиблась в выборе. Лала была в Оберлине, там познакомилась с Робертом Годдардом, белым негром, по ее исторической фразе. Мой зять Бобби был кокосово-коричневый, но дух у него был таким же белым, как член ку-клукс-клановца. Про его член я ничего, впрочем, не знаю. Меня озадачивало, как он выкручивался в такой школе, как Оберлинская, и, возможно, это озадачивало его самого.
После колледжа он пошел в медицинскую школу в Гарварде и быстро нашел способ зарабатывать себе на жизнь: ортопедическая хирургия. Сейчас он проводил четыре дня в неделю, вправляя ноги и тыкая иглами поясницы (и собирая огромную плату со страховых компаний). Другие три дня в неделю он проводил, скача на лошадях в первоклассном клубе в окрестностях Бостона, где он и Лала жили.
Какая у них жизнь! В их доме была куча всяких электронных приспособлений: электронная льдо-дробилка, бар-холодильник, вмонтированные в кровать приборы для воспроизведения морского прибоя, автоматическая разбивательница яиц, увлажнитель воздуха, автоматический взбиватель коктейлей, газонокосилка с дистанционным управлением, автоматическая установка для подрезания живой изгороди, подсвеченные зеркала, которые появляются из стены в холле, когда открывается дверь и звенит дверной колокольчик. Дверной колокольчик, кстати, играет первые несколько аккордов «Когда святые маршируют». Мы все предполагали, что возясь со всеми этими приспособлениями, лошадьми, тремя машинами (по одной каждому и одна для совместных поездок), они не имеют времени даже для размышлений о том, чтобы завести ребенка — утешение моим родителям, как я думала. У арабских внуков, по крайней мере, прямые волосы.
Однако мы были неправы — Лала была плодовита и фактически два года сидела на таблетках (как она позже проинформировала нас и все местные газеты), и в прошлом году родила пятерню. Покой (по ее словам) ушел в историю. Она даже видела журнал «Тайм» со статьей о близнецах Годдард, в которой их описывали умненькими, кофейного цвета и очень хорошенькими.
— Кошмар, — отреагировала мать, Лала Жюстина Годдард (урожденная Уайт) двадцати четырех лет, когда ей сказали, что она родила пятерых близнецов.
А сейчас Лала и Боб стирали руки до костей, тратя время на электроприспособления, лошадей, карабканье по социальной лестнице и на близнецов (между прочим, их имена были очень заурядными: Тимми, Энни, Джинни, Сьюз и Джонни). Доктор Боб лез из кожи вон, чтобы заработать денег, как может это делать мулат, посвятивший себя медицине. Что касается Лалы, она писала мне раз в год, чтобы спросить, почему я не прекращаю свою «поэтическую писанину» и не займусь чем-нибудь полезным, наверное, похожим на ее пятерню.
После рэндиного араба, лалиного негра и разоблачения моего первого мужа, когда он стал Иисусом Христом, наши родители вздохнули с облегчением, когда я вышла замуж за Беннета. Они никогда не имели ничего против его расы, но они очень не уважали его религию: психоанализ. Они не могли побороть ошибочное впечатление, что Беннет способен читать их мысли. Обычно, когда он смотрел особенно пронизывающе и загадочно, он думал о замене масла в машине, супе из куриных гребешков на ленч или о другой чепухе. Но я бы никогда не убедила их в этом. Они утверждали, что он заглядывает в самую глубину их душ и видит там все секреты, которые они скрывают.
Следующая — Хлоя Камилла, родилась в 1948, на шесть лет позже меня. Младшенькая в семье. Хлоя с ее острым умом, острым языком и неспособностью что-либо с ними поделать. Пухлая, прелестная Хлоя с черными волосами, голубыми глазами и прекрасной кожей.
Хлоя, конечно, вышла замуж за еврея. Не за домашнего еврея, а привозного. Предки мужа Хлои, Эйбела, жили в Израиле и Германии (члены его семьи владели собственным казино в Баден-Бадене), и Эйбел, конечно, вошел в бизнес с цацками моего папочки. В бизнесе руководили бывшие артисты «Кэтскил Моунтейнз». Он стал брать уроки в Уортон Скул. Родители сначала взбунтовались, затем буквально усыновили его как талантливейшего ученика. У Эйбел и Хлои был один сын, Адам, блондин с голубыми глазами. В Рождество, когда вся семья собиралась в квартире моих родителей, Адам выглядел как единственный ариец на детской площадке, наполненной детьми третьего мира.
Итак, я была единственной из сестер, не имеющей ребенка, и никогда не забывала об этом. В последний раз Пьер и Рэнди приезжали в Нью-Йорк со своим выводком, когда только вышла моя первая книга. В одну из наших шумных перепалок Рэнди назвала мою поэзию «онанистической» и «самовлюбленной» и попрекнула меня моей «стерильностью».
— Ты поступаешь так, как будто писательство — самая важная вещь в мире, — произнесла она.
Я старалась быть разумной и спокойно, как учит психиатрия, относиться к моей семье, но так как я все же была переполнена злостью, то тут взорвалась.
— Рэнди, — обратилась я, — мне должно думать, что писательство — самая важная вещь на свете, хотя бы для того, чтобы я могла писать. Но ведь никто не требует, чтобы ты разделяла мои убеждения, так что почему же я должна разделять твои?
— А я не желаю, чтобы ты вывела меня, или моего мужа, или моих детей в своих поганых книжках! Ты поняла? Я тебя убью, едва ты меня упомянешь! А если не я, то так сделает Пьер. Въехала?