Никколо Амманити
Я не боюсь
1
Я уже почти обогнал Сальваторе, как вдруг услышал крик моей сестры. Я обернулся и успел увидеть, как ее поглотила пшеница, покрывавшая холм.
Не стоило тащить ее с собой, мама еще выдаст мне за это по полной программе.
Я остановился. Пот лил с меня ручьем. Я перевел дыхание и позвал:
– Мария! Мария!!
Мне ответил плачущий голос:
– Микеле!
– У тебя что-то заболело?
– Да. Иди ко мне.
– Где тебе больно?
– В ноге.
Она притворялась, просто устала. Иди вперед, сказал я себе. А если правда с ней что-то случилось?
Где остальные?
Я видел их следы в пшенице. Они медленно, параллельно друг другу, словно пальцы руки, поднимались к вершине холма, оставляя за собой просеки сломанных колосьев.
Пшеница в этом году уродилась высоченной. В конце весны лило как из ведра, и к середине июня злаки были крупными как никогда прежде. Готовые к уборке, они стояли густо, налитые зерном.
Пшеница была повсюду. По холмам и низинам переливалась она золочеными океанскими волнами. До самого горизонта – только пшеница, небо, цикады, солнце и жара.
Я не знал, сколько было на градуснике, – в девять лет не очень-то разбираются в шкале термометра, но я понимал, что жара ненормальная.
Проклятое лето 1978 года стало знаменитым как самое жаркое в этом веке. Жар раскалял камни, иссушал землю, губил растения, убивал животных и поджигал дома. Если ты поднимал помидор с грядки, он был без сока, а кабачки – маленькие и твердые как камень. Солнце затрудняло дыхание, лишало сил, желания двигаться, жить. И ночь мало чем отличалась от дня.
Взрослые жители нашего местечка Акуа Траверсе никогда не покидали домов раньше шести вечера. Укрывались внутри за опущенными жалюзи. Только дети отваживались выходить на раскаленную безлюдную улицу.
Моя сестра Мария, пятью годами младше меня, следовала за мной повсюду с преданностью дворняжки, выгнанной из конуры.
«Я хочу делать все, что делаешь ты», – постоянно повторяла она. И мама была на ее стороне: «Ты ей старший брат или кто?» И мне приходилось везде таскать ее с собой.
Никто не остановился помочь ей сейчас.
Это было понятно, ведь мы же соревновались.
– Вперед, на вершину. Идти только прямо. След в след запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому наказание, – объявил свое решение Череп и сделал мне уступку: – Ладно, твоя сестра не считается. Слишком маленькая.
– Я не слишком маленькая! – запротестовала Мария. – Я тоже хочу участвовать в соревновании!
А потом упала.
Жаль. Я ведь шел третьим.
Впереди всех был Антонио по прозвищу Череп. Почему его так прозвали, я уже и не помню. Может, потому, что он однажды наклеил на руку изображение черепа, одну из тех картинок, что продавались в табачных лавках и наклеивались, если их смочить водой. Череп был самый старший в нашей компании. Ему было двенадцать. И он верховодил. Ему нравилось командовать, и, если ты ему не подчинялся, он злился. Он стал первым только потому, что был крупный, сильный и отмороженный. Вот и сейчас он пер по склону, словно бульдозер.
Вторым шел Сальваторе.
Сальваторе Скардаччоне стукнуло девять, как и мне. Мы ходили в один класс, и он был моим самым лучшим другом. Сальваторе был выше меня ростом. И был замкнутым мальчишкой. Иногда участвовал в наших играх, но чаще занимался своими делами. Он был бойчее Черепа, но его не интересовало главенство в нашей компании. Его отец, адвокат Эмилио Скардаччоне, считался важной шишкой в Риме. И имел кучу денег в Швейцарии. По слухам.
Потом шел я, Микеле. Микеле Амитрано. Третьим. Я поднимался довольно быстро, но из-за сестры остановился.
Пока я рассуждал, идти ли мне дальше или возвращаться, я стал уже четвертым. Недалеко от меня прошмыгнул этот обмылок, Ремо Марцано. И, если я не продолжу подниматься, меня обгонит даже Барбара Мура.
Это был бы позор. Дать обогнать себя девчонке. Этой толстухе.
Барбара Мура перла в гору на четвереньках, словно свирепая свинья. Вся в поту и в земле.
– Ты чего, почему не идешь к сестренке? Не слышишь, зовет? С ней что-то случилось, бедняжка! – прохрипела она, счастливо улыбаясь. Впервые ей выпал шанс не быть наказанной.
– Иду, иду… А потом все равно тебя обгоню. – Я не мог дать ей победить меня таким образом.
Я повернулся и начал спускаться, размахивая руками. Кожаные сандалии скользили по колосьям, и пару раз я падал на задницу.
Я не видел сестру.
– Мария! Мария! Ты где?
– Микеле…
Вот она. Маленькая и несчастная. Сидела среди поломанных колосьев, одной рукой терла лодыжку, а другой придерживала очки. Волосики прилипли к влажному лбу, глаза блестели. Увидев меня, она сжала губы и надулась, как индюк.
– Микеле…
– Мария, из-за тебя я проиграю! Я же просил тебя не ходить, черт тебя побери! – Я сел рядом. – Что с тобой?
– Я оступилась, и у меня заболела нога… —
Она глубоко вздохнула, зажмурилась и заканючила: – Еще очки! Очки сломались!
Я едва удержался, чтобы не дать ей затрещину. С тех пор как начались каникулы, она ломала очки уже третий раз. И всякий раз на кого вешала всех кошек мама?
«Ты должен смотреть за своей сестрой, ты ведь старший брат».
«Мама, но я…»
«Никаких мама. Ты что, до сих пор не понял, что деньги не растут на грядках? В следующий раз, когда вы сломаете очки, я тебя так взгрею, что…»
Очки сломались ровно посередине, в том месте, где их уже однажды склеивали. Теперь их можно было выбросить.
А сестра продолжала канючить:
– Мама… Она будет ругаться… Что нам делать?
– Что тут сделаешь? Замотаем скотчем. Давай вставай.
– Они будут некрасивыми со скотчем. Страшными. Мне не нравится.
Я сунул очки в карман. Без них Мария не видела ничего, у нее была косина, и врач сказал, что нужно обязательно сделать операцию, пока она не повзрослела.
– Ладно, все будет в порядке. Вставай. Она прекратила ныть и зашмыгала носом:
– У меня нога болит.
– В каком месте? – Я продолжал думать о других. Должно быть, они уже давно взобрались на холм. Я оказался последним. Оставалось надеяться, что Череп не придумает для меня слишком суровое наказание. Однажды, когда я проиграл соревнование, он заставил меня бегать по крапиве.
– Так где у тебя болит?
– Здесь. – Она ткнула пальцем в лодыжку.
– Вывихнула, наверное. Ну ничего. Сейчас пройдет.
Я расшнуровал ей башмак, осторожно извлек ногу. Как это сделал бы врач.
– Так лучше?
– Немножко. Пойдем домой. Я очень пить хочу. И мама…
Она была права. Мы ушли слишком далеко от дома. И очень давно. Уже прошло время обеда, и мама, должно быть, поджидает нас, сидя у окна.
Ничего хорошего от возвращения домой я не ждал.
Но кто бы мог представить себе это несколькими часами раньше!
Этим утром мы взяли велосипеды.
Обычно мы совершали недалекие прогулки вокруг домов, до границ полей или до высохшего русла реки и возвращались назад, соревнуясь в скорости.
Мой велосипед представлял собой старую железяку со штопаным-перештопаным седлом и был очень высоким.
Все звали его Бульдозером. Сальваторе утверждал, что такие велосипеды у альпийских стрелков. Мне он очень нравился, это был велик моего отца.
Если мы не гоняли на велосипедах, то играли на улице в футбол, в «укради флаг", в „раз-два-три, замри!“ или бездельничали под навесом сеновала.
Мы могли делать все, что нам нравилось. Машины здесь не ездили, поэтому опасаться было нечего. А взрослые прятались по домам, будто жабы, ожидавшие спада жары.
Время тянулось медленно. К концу лета мы с нетерпением ждали дня, когда начнутся занятия в школе.
Этим утром мы принялись обсуждать свиней Меликетти.
Мы частенько разговаривали об этих свиньях. Ходили слухи, что старый Меликетти выдрессировал их жрать кур, а иногда даже кроликов и кошек, которых он подбирал на дороге.