С того дня я стала бояться отчима еще больше, хотя продолжила называть его папой. Старалась реже попадаться ему на глаза, а в его присутствии быть максимально неприметной. Мне было страшно рядом с ним. Я все время ждала, что он меня ударит. Если отец делал резкие движения, инстинктивно сжималась в комок, думая, что сейчас последует удар.
Как-то раз я случайно разбила хрустальную вазу в гостиной и убежала, оставив осколки. Ваза была большой, стояла на видном месте. Ее отсутствие отчим заметил в первый же вечер.
— Даша, ты разбила вазу? — прохладно спросил папа и впился в меня изучающим взглядом.
От страха у меня заледенел язык. В голове пчелиным роем зажужжали мысли: «Почему он спрашивает об этом именно меня? Он что-то знает? Ему рассказали? Почему он думает, что ваза именно разбита? Может, ее унесла прислуга».
Мое молчание затягивалось, ужас нарастал.
— Даша? — вопросительно глянул.
Отец не повышал тон, не был эмоциональным или агрессивным. Но страх все равно полз под кожей и разливался по венам. Я была уверена: признаюсь — и он начнет меня бить, как маму.
— Не я, — тихо выдохнула.
Сердце сорвалось с тросов и рухнуло. Семилетняя я стояла будто на казни.
— А кто тогда? — уголки его губ приподнялись в снисходительной улыбке.
«Почему он спрашивает именно меня? Он думает, я знаю?».
— Не знаю.
— Подумай хорошо, Даша.
Я была готова разрыдаться и упасть в обморок. Но это бы не помогло. Я уже поняла, что слезы не трогают этого жесткого мужчину.
— Горничная, — едва слышно произнесла.
— Какая горничная?
В этот момент по коридору мимо дверного проема в гостиную проходила женщина. Я ткнула в нее пальцем.
— Она.
— Спасибо, Даша. Можешь идти.
Я бежала в свою комнату так, что сверкали пятки. Там закрылась на щеколду, спустилась по двери и заплакала, дрожа всем телом.
Та горничная была уволена, про вазу больше никто не вспоминал. Я выдохнула с облегчением, но мысленно постоянно возвращалась к этому случаю. Повзрослев, меня стало грызть чувство вины перед ничем не повинной женщиной.
Оно изводило меня, не давало спать по ночам. Я представляла, что, лишившись по моей вине работы, женщина осталась без средств к существованию, голодала, ее дети умирали от каких-нибудь болезней.
Ну а потом я догадалась, почему отец допрашивал именно меня. В гостиной стоят камеры видеонаблюдения, предварительно он посмотрел записи и увидел, что вазу разбила я. Прессинг ребенка был лишь для того, чтобы проверить, скажу ли я правду. Не сказала. Не прошла его проверку на честность. Из-за моей детской трусливой лжи пострадала ни в чем не повинная горничная.
Маме, по всей видимости, нравилась такая жизнь. Она терпела домашнее насилие в обмен на деньги. До тех пор, пока не нашла более богатого мужчину.
Моя мать погибла вместе с любовником, когда бежала от отчима. Я находилась на заднем сиденье в детском кресле и оказалась единственной выжившей в той автокатастрофе. Мне было восемь лет.
Отчим рвал и метал. Нет, не из-за смерти супруги, а из-за ее предательства. Оставался открытым вопрос, что делать со мной. Формально отчим меня удочерил, когда женился на матери. По факту всегда был ко мне холоден и безразличен. А я боялась его, как огня, не осмеливалась поднять взгляд в его присутствии.
После похорон матери я слышала, как прислуга шепталась о том, что хозяин «скорее всего сдаст девчонку в детдом». Ведь зачем я ему? Дочь жены-предательницы неизвестно от кого.
Но папа почему-то меня оставил. И точно не потому, что любил, как родную дочь. Может, из жалости, не знаю. Хотя отчим точно не тот человек, который сострадает людям. Нанял мне нянек, гувернанток. Они мною и занимались лет до шестнадцати, пока я не стала самостоятельной.
Со временем и возрастом я приспособилась к жизни с отцом. От меня требовались только две вещи: быть послушной и доставлять минимум проблем. И с тем, и с другим я справлялась прекрасно. Напрямую в мое воспитание отец не лез, но я знала: няньки и гувернантки держат перед ним подробный отчёт. Поэтому я старалась учиться лучше всех, участвовать во всех школьных активностях — чтобы папа был доволен и гордился мною. Но ему было наплевать.
Когда мне исполнилось шестнадцать, отец распустил нянь и гувернанток за ненадобностью: я стала самостоятельной. По привычке я продолжила вести себя так же, как и под наблюдением нанятых сотрудников: не вляпывалась ни в какие истории, не возвращалась домой поздно, не делала ничего, что могло разгневать отца.