Один из них, Зина, смотрел на Ольку такими умными и добрыми, как у крокодила Гены, глазами, что она привела его к себе в комнату.
Из мира, где все четко размечено и строго взвешено, он был выкинут за ненадобностью.Членораздельно говорить Зина практически не умел, таким вот дебилом его мама родила. Его языком была смесь из русско-литовских слов и междометий.
В прошлом Зина обретался в литовской приграничной деревушке. В тамошнем маленьком кафе “Под липой” он служил кем-то вроде говорящего попугая.
Он ходил от столика к столику и собирал подаяние, проверяя людей на добрость. Насшибав полные ладошки пятаков, этот чудак выходил на середину кафе и с чувством произносил: “Ачу!” За это, собственно, ему и подавали.
Сколько Зине лет, не знает никто. Он скорее мужичок, еще не старичок. Божий человечек, чистый, потому как впустить в себя грязь познания его мозг был не в состоянии. Царствие его небесное. А пока дело до небес не дошло, Зима мыкал горе на земле. После “службы” в кафе вместе с цыганами он кочевал из Литвы в наш город. Потом как-то потерялся, табор его искать не стал. Зина завис в городе.
На Руси юродивые ходили по городам и глаголили истину дурными голосами. Так вот, Зиновий ее молчал. Он был добродушным юродивым. У
Ольки он служил домовым. Сидит в углу в своем тулупе, что зимой, что летом, и гундит. Дух комнаты охраняет.
Ж и З сидели на трубе. “Алфавитные вы мои”, – говорила про них Олька.
– Слышь, Олька, тебе за свет счет пришел, – заявила вчера Валька, соседка. И улыбалась при этом, курва, так ослепительно, что свет в коридоре включать не надо. – Уж оплати.
– Уж оплачу. – Странно, как будто в самом деле можно купить Свет…
– С чего ты оплатишь? Выкинут из комнаты, снова по помойкам пойдешь шакалить. Дед твой у меня кусок сыра из холодильника спер. Я с тебя все, все вычту!
– А ты замок на холодильник привесь.
Ха, это да, Зина на днях завалился в комнату с белым, как мыло, куском сыра.
– О, – только и сказал он.
Я сразу поняла, чей кусок, и злорадно засмеялась. Психика все равно выдает мне нужную порцию веселья, в какие бы переплеты ни совала меня судьба.
Безо всякого шантажа со стороны совести мы на троих с Живило порешили Валькин молокопродукт. От нее не убудет. Все в коммуналке знают, что она пятит со своего молокозавода столько “боеприпасов”, сколько влезет в трусы и лифчик. Валькина задница – молокозад. Как я сократила, а?
В ее комнате царил безжизненный порядок; в холодильнике – белое молочное безмолвие.
В шесть утра соседушка грузила свое сонное тело в автобус, потом вытряхивала его на заводе, тупо отстаивала смену и тряслась обратно.
И в чем тут смысл?
Остальные мои соседи почти такие же, только сильно прибитые безденежьем да вечной проблемой поднятия на ноги детей. Смысл их жизней – мытье полов да стирка подштанников. У Вальки жизненной молочной силы больше, но она никуда ее не расходует, оттого и бесится.
Я ненавижу их банальные жизни. Отчетливо не – на – ви – жу. Они мечут свои избитые, поистертые истины и думают, что так смогут попасть в чье-то сердце. Они мечут их от собственного бессилия, от своей никчемности. Из такой икры мальки не вылупляются. Бесплодная у них икра.
Ольга помнила, когда на нее свалилось это чертово бремя женщины.
Позднее, чем на остальных девиц, – годам к девятнадцати. Захотелось одеваться красиво, красить ногти перламутровым лаком, подводить глаза. Ювелирно тонкое искусство.
Дешевую косметику Олька покупала в те недолгие месяцы, пока где-то работала. Но довольно скоро это все ей надоело, кабацкий стиль возобладал в ней. Одевалась она в то, что находила возле квартир, – жильцы выставляли ненужное. “Вот, туфли стоят – так, ничего себе, породистые, фигуристые”. Надевая эти вещи, Олька ощущала гнет их изношенных душ. Энергии в этих вещах не было, она была выбрана до донышка. Жильцы облегчали свои квартиры, сваливая это барахло к мусорным контейнерам, а Олька надевала на себя их бремя.
В ее жизни не было волшебства, которое могут соткать своим детям любимые родители. А одной очень трудно вытянуть себя за волосы из тины дней; трудно воспротивиться тяге пасть вниз, в пропасть. Еще ребенок… Это означало бы вместе ухнуть в безвестную прорубь.
Для того чтобы с тобой происходили счастливые случайности, нужно быть открытой волшебству, жить от него за тонкой-тонкой стенкой.
Вы думаете, почему поздние и любимые дети такие везучие? Потому, что родители ежедневно дарят им свои материальные мысли о счастье. О том, что оно неизбежно. Им нужно просто плыть и собирать цветы удачи. Они будто заговоренные родительской любовью. Как в намоленные места не попадают снаряды, так и их – минует рок. Только не Ольку.
Она открыта всем гадостям. Если в детстве у ребенка оторвать кусок счастья, возникнет пустота, которая всю жизнь будет притягивать к нему тяготы. Проверено. Каждый живет в меру своих возможностей.
Каким тебя вбили в этот мир, таким ты и останешься.
Василий Петрович
Василий Петрович – это директор нашего детдома. Отец всех народов.
Нам с ним повезло.
Когда больше не к кому, все бывшие “дети” шли к нему, чтобы спросить мудрого совета. Вроде как ходят к бабке-гадалке, когда запутаются в жизни. Да идти-то и в самом деле было не к кому.
Благодаря нам у Василия Петровича вышла не жизнь, а сплошное кино.
Причем препаршивое. Вот кто уверен, что жизнь куда фантастичней любой выдумки!
Кричать на воспитанников он, придавленный чужими судьбами, попросту не мог. Однако ровно, смиренно, стоически боролся с бедами, которые вплела судьба в детдомовские жизни. Он был на удивление сильным человеком, тихий, седой ВП, вымирающий ныне вид человека-подвижника.
У него, наверное, не память, а какая-то летопись неустроенных судеб.
Вступление в жизнь вроде бы есть, а вот сюжет всегда недоразвит, всегда обрывается. Кусок рукописи обожжен. Как он все это разгребал?
Как вообще молодому парню могла прийти в голову такая идея: отдать всего себя борьбе с сиротством?
Но не могли же детдомовцы все свои нескладные жизни повесить на несчастного Василия Петровича, как зимние пальто в гардероб! Поэтому они не злоупотребляли походами к отцу-директору. Незачем зря человеку мозги парить. Он про их будущее и так все знает.
По-змеиному выгнув шею, я вошла в кабинет. Белая голова нашего любимого директора склонилась над бумагами. Увидел меня, пристально вгляделся в мое лицо.
– Садись, Оля, – мягко сказал Василий Петрович.- Оля, ты чем-то занимаешься? – так же тихо спросил он.
– Я живу!
– Где-то работаешь?
– Нет. За прилавком не буду стоять – из принципа. Секретаршей – в ширинке у начальника – тоже сидеть не нанималась. Я не знаю, кто я и зачем. Знать бы, откуда, собственно, я такая выпала и куда такую мне себя сунуть.
Василий Петрович переварил сказанное мной, потом произнес:
– Свет надо нести в мир, Оля.
– Я не умею…
– Ты же умная девушка, Оля. Ты и стихи писала.
– Да, умная. Задним умом. А стихи сами писались. Только ничего они не дают. Я и бросила.
Про Машку я промолчала. Узнав о ней, Василий Петрович не расстроился бы, нет. И не удивился. Он давно привык к подобному развитию событий. История с моей брошенной Машкой только подлила бы горечи на дно его души. А мне так хотелось чем-то похвастаться, порадовать
“папу”! И я решила молчать.
Свет нести… Осветлиться, что ли? Вон, недавно Юльку встретила.
Леди Ю. Решила стать платиновой блондинкой с MTV. Волосы выкрасила, а глаза остались прежними; в них – собачья преданность любому, кто наденет на ее шейку поводок.