Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».
Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.
Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.
Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.
А вот на другой странице дневника — про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:
— Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!
Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка — все, чем можно греметь.
Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.
Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…
По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.
Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…
На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков — не поделили деньги или красавицу, — смотрелись они с упоением.
Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.
В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.
Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что — понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.
Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное — тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.
И ведь как все тогда казалось здорово устроено! Только теперь, когда кино звуковое и даже цветное, грустно отчего-то становится, когда случится вдруг увидеть фильм тех далеких-далеких дней.
Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.
Однажды отец сказал им:
— Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино — получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.
Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.
На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз — Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».