— Нет, ты ответь, ты ответь, если ты такой умный! — блажил он.
— Отцепись! — рычал я.
И вот ведь как смешно в жизни бывает: стал я после войны заядлым пчеловодом и немало узнал об этих удивительных созданиях — пчелах.
И учитель, молодой еще, из школы, где я когда-то учился, шел с нами. Он, помнится, любопытно рассуждал о чувстве самосохранения у людей. По его словам выходило, что чувство это есть и личное и общее. Но общее всегда сильнее, а этому помог естественный отбор: ведь уцелели только те сообщества людей, где общее, скажем, племенное чувство самосохранения оказалось сильнее. Общество — гроза для врагов, утверждал умница учитель.
— А и в самом деле, поддайся мы каждый личному чувству самосохранения, бросились бы сейчас по домам, и что бы вышло?! — пытался вслух порассуждать я.
— A-а! Дезертировать подговаривашь?! — вмешивался под общий хохот мой злыдень.
А был еще с нами унылый человек, пекарь из одной колхозной пекарни. Я однажды, в бытность свою санитарным инспектором, видел его за работой. Он стоял возле корыта и месил тесто. На нем грязный халат нараспашку, немыслимо грязные штаны. На груди и животе вольно вилась черная густая шерсть. В полутемной пекарне с единственным, заляпанным глиной окошком я не сразу разглядел его налитые безысходной грустью глаза. А больше всего меня поразил его унылый, вислый как груша, огромный потный нос.
По своей несчастной привычке я сразу принялся думать: отчего бывают такие люди, как с ними живут другие, какая у него жена — заплаканная, должно быть, в черном платке… Все время, наверное, выносят и выносят из его дома покойников, и все самых близких, самых дорогих для него людей. «Ну, ладно, — подумал я, как только увидел его здесь снова, — идем не на свадьбу, грусти, пожалуй, по своей женушке в черном платке, но тогда, до войны, в пекарне своей, о чем тосковал ты? Разве можно было тосковать до войны?!»
Разные, разные люди. И разную память хранишь о них.
Без доброй улыбки, без теплого чувства там, глубоко в душе, не вспоминаю я белесенького паренька, единственного из нас в солдатской гимнастерке и ватнике. Он был из госпиталя. Горел молоденький солдат мечтой стать изобретателем и, кажется, об этом только и говорил. Весело, уверенно, будто долго собирался жить.
Когда его спрашивали: «А что ты все-таки изобретать будешь?» — он только посмеивался: «Не все ли равно!»
А однажды, нечаянно, одарил меня счастливой мыслью. Он сказал:
— Я ведь в душе майор.
Улыбнулся я, помню, тогда как нелепости, но не забыл.
Сколько раз потом, в другой, мирной жизни терпел я жестокие поражения и бывал разжалован в никакие, но опять и опять производил себя в майоры… и жил достойно.
А милого мальчика нет, конечно, в живых. Если из ста возвращались трое…
МОЙ НАПАРНИК
то было в запасном полку. Однажды меня назначили напарником к возчику полковой бани. Мой напарник мне сразу понравился. Легко было с ним, хотя люди мы оказались очень разные. Я человек легкомысленный, ветреный, а он степенный. Колхозник откуда-то с Поволжья, пятеро детей у него. Это запомнилось.
Был он ростом невысок, а силен. Лицо с пшеничными усами всегда свежее, будто вот-вот, сию минуту, холодной водой умылся. Глаза спокойные, добрые, и все-то он ими помаргивал.
Меня поразили его руки, огромные коричневые ручищи с толстыми кривоватыми пальцами. Где-то я слыхал: «раздавленные работой руки». Неправильно, нехорошо. Никакая работа не раздавит рук. От нее они только умнее и крепче.
И впрямь, у моего напарника вожжи текли между пальцами как шелковинки.
Мы рубили в станице акации. Те, что растут возле хат, вдоль плетней и под окнами. Ну, кто другой рубил бы и возил, а напарник мой — нет. Он прежде в хату войдет, пилотку снимет, объяснит терпеливо, как и что, и кто велел, и кому дрова. О сынах поспрашивает искренне, и хозяйкину воркотню, а то и крик со слезой — все участливо выслушает.
Глазами совестливо помаргивает, самосадом дымит, а дым рукой, будто в горсть, ловит и вежливо убирает за спину.
Потом вместе с хозяйкой выберут, какое дерево повалить. Подпилим, уроним. Я ветви обрубаю, а тем временем напарник мой то плетень подгнивший наскоро поправит, то хозяйкин топор на топорище насадит или еще что-нибудь ладит. И только огорченно помаргивает да вздыхает: