Выбрать главу

— Вороны тоже не виноваты, что слетаются на падаль, — непримиримо сказал молодой человек. — Их работа — выклевывать мертвецам глаза, а работа журналистов — лгать и вываливать в грязи честное имя людей, которым они в подметки не годятся. Чего они только ни наболтали про Марьям! И что она была вдовой этого Вагабова, и что дружила со второй смертницей, Джанет, и что в дом ее отца каждый день приходят люди из леса — поздравить, что дочь стала шахидкой, и что Анвар, родной брат, сам привез ее к месту взрыва… Кем надо быть, чтобы говорить о человеке такое?!

Девушка промолчала. Брат говорил это не впервые; сказать по правде, с тех пор, как стало известно о смерти Марьям Шариповой, он никак не мог успокоиться, и его гневные филиппики в адрес журналистов, военных и следователей, которые не оставляли в покое ее семью, звучали ежедневно, а бывало, что и по несколько раз на дню.

Брата было легко понять. Мамед Джабраилов работал хирургом в единственной больнице Балахани и был неравнодушен к двадцатисемилетней учительнице из местной школы. Его не останавливал ни ее возраст, ни то, что Марьям уже успела побывать замужем. Он всерьез подумывал о женитьбе, и родители одобряли выбор сына. Семья Расула Магомедова пользовалась в Балахани всеобщим уважением, хотя и не могла похвастаться большим богатством. Сам Расул целых тридцать пять лет преподавал в школе русский язык, его жена Патимат вела биологию, а дочь Марьям, окончив с красным дипломом педагогический университет, уже четыре года работала в той же школе завучем. У нее было два высших образования — математика и психолога, — она была умна, красива, современна, и никто из знавших ее лично ни на минуту не допускал мысли, что Марьям могла добровольно пойти в шахидки.

Никто не понимал и того, каким образом она очутилась в Москве. Накануне двойного теракта в столичном метро они с матерью отправились в Махачкалу. Марьям попросила мать подождать ее на улице — ей надо было зайти в магазин за хной для волос. А через десять минут позвонила с незнакомого номера и сказала Патимат, чтобы та ее не ждала: дескать, она зашла к подруге и вернется позже, одна. После этого странного заявления связь резко оборвалась.

Своего мобильника у Марьям не было; встревоженная мать набрала номер, с которого поступил звонок, но тот оказался недоступен. Она обзвонила всех подруг дочери, живущих в Махачкале, но никто из них не имел представления, где находится Марьям. Растерянная Патимат Магомедова вернулась домой одна, а следующим утром на станции метро «Лубянка» в далекой Москве прогремел взрыв…

Мамед Джабраилов не сомневался, что Марьям была не террористкой-смертницей, а такой же жертвой, как и остальные сорок человек, чьи жизни унесли взрывы в метро. И его младшая сестра Залина не без оснований опасалась, что он вынашивает планы мести. Единственным, но зато труднопреодолимым препятствием на пути к осуществлению этих планов было то, что Мамед не знал, кому именно он собирается отомстить. Залина знала, что он ведет осторожные расспросы среди односельчан и своих знакомых в Махачкале. Время шло, результатов не было, и Мамед начал понемногу выходить из себя и терять осторожность. Это могло плохо для него кончиться: слух о проявляемом им любопытстве мог достичь не тех ушей. И тогда в хирургическом отделении больницы высокогорного селения Балахани почти наверняка опять откроется вакансия, которую будет не так-то легко заполнить…

Залина не раз пыталась намекнуть Мамеду, что надо быть осторожнее, а лучше всего совсем отказаться от этой самоубийственной затеи, но брат ее не слушал: по его мнению, она была еще чересчур молода и слишком мало понимала, чтобы давать ему советы. Ей было известно, что он прячет у себя в комнате пистолет, но эту небезопасную информацию Залина держала при себе, все еще не в силах принять решение, как поступить: открыто поговорить с братом, рассказать обо всем отцу или просто выкрасть оружие и от греха подальше утопить в Балаханке. Мамед часто ставил ей в пример самостоятельную и независимую Марьям, а сам обращался с ней, как с вещью или комнатной собачонкой — пусть горячо любимой и всячески оберегаемой, но бессловесной и не имеющей права на собственное мнение.

Они повернули направо и стали карабкаться в гору по вырубленным в скале крутым ступенькам. Справа и слева от них зеленели сады и белели стены крытых глиняной черепицей двухэтажных аварских домиков. На соседней улице, параллельной той, с которой они свернули, стоял милицейский «уазик» с поднятым капотом. Из-под капота торчал обтянутый серыми камуфляжными брюками зад водителя. Сдвинутая за спину открытая кобура, из которой выглядывала рукоятка пистолета, лоснилась на солнце; прислоненный к переднему крылу машины автомат тускло поблескивал вороненым железом, уставив в небо тонкий комариный хоботок ствола. Испачканные маслом голые загорелые локти водителя шевелились, из моторного отсека доносилось позвякивание металла и негромкое пение, иногда прерываемое кряхтеньем и произносимыми вполголоса крепкими словечками.