— А тот висит уже целый месяц!
Пошли рядышком. Под ручку не осмелился взять. Потому что знаю свою вину.
— Ты что вдруг замолчала?
Не отвечает.
— Обиделась?
Молчит.
— Что у тебя за книга?
Вытянул книгу из-под ее локтя. Взглянул на заголовок — усмехнулся.
— Книгу эту вовсю разругали. Сам читал в газете.
— И правильно сделали, что разругали! — неожиданно рассердилась Айбика.
— Почему же правильно?
— Не люди описаны в ней, а черт знает кто, какие-то недопеки и недоспелки.
— Тебе, конечно, нравятся только положительные герои? О них сейчас немало пишут и говорят.
— Да, если хочешь!
Чувствую, разговор не клеится. Она здорово рассердилась на меня за то, что я тогда из-за Нимфочки не пришел на свидание. Назначил и не пришел. Свинство, конечно!
— Если все писатели будут писать только о героях, например о Корчагиных прошлого…
— И настоящего…
— Пусть и настоящего… Ведь не одни Корчагины на свете. Если превратить литературу в жизнеописание одних только героев или в предписания, как себя вести в жизни, то у нас никогда не будет широкой панорамы общества, как, например, у Бальзака. Он один, я где-то читал, создал две тысячи персонажей, плохих и хороших, идеальных и неидеальных.
— А разве писатель должен только панораму описывать? — задористо спросила Айбика. — Он, по-моему, должен эту самую панораму переделывать. А кто ее может переделывать: хлюпики или, допустим, положительные герои?
— Упрощенно смотришь, — сказал я ей. — Не может быть просто идеальных и просто плохих людей. Бывает и на солнце пятнышко… Пришло время сложных людей. Я хочу быть сложным. И все мы хотим быть сложными.
— В книге, как и в жизни, — возразила она важно, — человек есть человек. Хлюпик есть хлюпик… А слова твои какие-то чужие.
И пошла прочь. Конечно, обиделась, и не столько на то, что я повторил чужие мысли, а я в самом деле повторил чужие мысли, сколько за то, что в прошлое воскресенье не пришел к ней на свидание. Наверное, рассчитывала, что я кинусь за ней и буду просить прощения…
Но я не кинулся. И не стал вымаливать прощения. И все-таки заставило меня что-то крикнуть ей вдогонку:
— Постой-ка, Айбика!
Она не оглянулась. Ну и шут с ней!
29
Вдруг на том берегу, где-то в ложбине, среди деревьев, запела птица. Я неважный знаток пернатого царства. Кто это поет: желнушка или сорокопут-жулан?
Я криво усмехнулся — жулан своих песен не имеет… во всяком случае, весною его голоса не услышишь. Месяца два он как бы втихомолку тренируется, передразнивает коноплянку или овсянку; и вот в середине лета жулан вдруг начинает петь во весь голос, ловко подражая своим учителям вплоть до соловья.
Птица, не имеющая своих песен, — это же я сам!
Вот Амантаев, тот имеет свою собственную песню. Его не собьешь с голоса.
…Майя Владимировна давно собиралась устроить загородную прогулку. И вот наконец это осуществилось. Мы долго шли по берегу, пока Майя Владимировна не сказала:
— Давайте здесь сделаем привал. Правда, уютное место?
Мы расположились у самой реки, чуть ниже плавучего моста, разведенного по случаю молевого сплава.
— Костер беру на себя, — сказал я.
— Вот и отлично.
И мы сидим у яркого костра, который шипит и ворчит почти у самой воды. «Почему это с огнем — врагом номер один, как говорят химики, — связано самое интимное чувство уюта? — думаю я, следя за ленивыми языками пламени. — Не потому ли, что огонь — первое и самое древнее открытие человека?»
Я украдкой посматриваю на Майю Владимировну. О чем она думает в этот отдохновенный час? Перехватываю ее взгляд. Она смотрит на реку, Бревна несутся по воле волн, натыкаются друг на друга, их выбрасывает на пологий берег.
В вечерней звонкой тишине явственно слышно, как они, глухо ворча, выползают из воды.
Никаких других звуков до нас не доходит. До города далеко, а землеройные машины, добывающие в глубоком карьере песок, не работают по случаю воскресенья.
— Как хорошо! — говорит Майя Владимировна.
Противоположный берег крутой. Весь он сбит из голых холмов. В ложбинках между ними приютились кривые березки и стройные сосенки.
Наверное, там, за рекой, — хрустальные родники, таинственные пещеры, зеленые лужайки. Хорошо бы переправиться через реку и идти, идти до самого горизонта, до синих гор, что маячат вдали.
Мне кажется, Амантаев не замечает красоту, разлитую повсюду. Его больше интересуют два рыбака, расположившиеся выше по течению.