Собеседник Амантаева тянется еще за одной папироской.
— Мое дело маленькое, — говорит он, не умея скрыть досады. — За такие дела по головке не гладят, это тебе известно. Руководству видней, когда нужно собирать слет. К тому же подобные мероприятия без согласования с Уфой не проводятся.
— По-вашему, Уфа не может ошибиться?
Щупленький пропускает этот вопрос мимо ушей. Твердит свое:
— Я что? Я — маленький винтик в большом деле. Но мне представляется, что тебе коренным образом следует пересмотреть свою позицию, если, конечно, не хочешь попасть впросак.
Амантаев отбрасывает окурок. Видно, начинает терять терпение.
— Мы не привыкли, между прочим, выносить два противоположных решения по одному и тому же вопросу…
— Если стать на твою позицию, черт знает до чего можно докатиться!
— И докатимся, — угрюмо произносит Амантаев. — Я вот скоро ошеломлю вас одним проектом, а там хоть стойте, хоть падайте. Но сначала напишу об этом в ЦК.
— Я хотел предупредить тебя, как друга…
Амантаев не отвечает. Наступает тягостное молчание.
Горбоносый хмурится. Второй рыбак не произносит ни слова. Майя Владимировна, не скрывая раздражения, мнет в руках косынку.
— На войне я повидал немало людей… — начинает Амантаев, но щупленький перебивает его:
— Прости, пожалуйста, я предупредил, а дальше смотри сам…
— На войне я повидал немало… — снова упорствует Амантаев.
И снова его перебивает щупленький:
— На твоем месте я отнесся бы ко всему этому более серьезно!
Уже начиная основательно сердиться, Амантаев повторяет:
— На войне я повидал немало людей, хороших и плохих, умных и глупых, отважных и трусов, но один из них запомнился мне на всю жизнь. Приезжаю к нему с официальной командировкой, из штаба фронта. Обычно с нами, представителями вышестоящих штабов, церемонились, а этот генерал не стал церемониться. Как только встретились, спрашивает меня: «Вы храброго десятка, майор, или нет?» — «Всякое бывает, — отвечаю ему, — зависит от обстоятельств, в которые попадаю и с кем попадаю…» Он говорит: «В четыре утра вас разбудит мой адъютант». Мы тогда наступали в районе Полтавы. В четыре поднялись, выпили по стакану холодного молока и — в путь. Генерал сел рядом с водителем, а мы — его адъютант, связной и я — поместились на заднем сиденье. Я сразу заметил, что телефонист беспрестанно разматывает катушку с телефонным проводом. Этого до сих пор видеть мне не приходилось. Машина вышла на окраину села, свернула на пашню. Вижу, катим прямо на позиции противника. Ну, думаю, генерал знает, что делает. Остановились за скирдой прошлогодней соломы, точно на нейтральной земле между своими и вражескими позициями. Шофер немедленно замаскировал машину, а адъютант и телефонист стали рыть щель. На всякий случай. Каждый отлично знал свои обязанности. А в это время генерал уже держал связь со своими командирами, телефонист это своевременно обеспечил. «Луна!» — сказал генерал в трубку. А «Луна» — позывной командира одного из полков. «Доброе утро. Возьми-ка бинокль свой. Готов? Впереди себя километрах в двух видишь скирду? Прекрасно. Мой КП именно тут». В эту минуту я попытался представить себе лицо полковника, который вдруг оказался в тылу своего генерала. Наверное, это был неотразимый психологический ход! Ни один честный, волевой и самолюбивый командир, естественно, не мог позволить себе такую роскошь — находиться позади своего генерала. Я понимал, что полковник, чтобы не сгореть от стыда, постарается выдвинуться вперед со всем своим полком… В тот день дивизия продвинулась на двенадцать километров, соседние соединения тоже не топтались на месте: нельзя же обнажать фланги наступающей дивизии. На другое утро генералу не удалось повторить свой маневр. Против генерала-кинжала, как называли его немцы в своих листовках, начались могучие контратаки. И вот что сделал в таких трудных условиях генерал-кинжал. Он пополз (и заставил нас за собой следовать) на КП командира полка, выдвинутый далеко вперед. На командном пункте он не стал принимать доклад, а сказал просто: «Твой КП мне очень нравится. Я здесь остаюсь». Я понимал, что произойдет дальше: командир полка повторил эти же слова на КП комбата, а тот в свою очередь на КП командира роты. В этот день, тяжелый день, дивизия снова продвинулась на три километра. А соседние части, где командиры руководили боем только по телефону, тоже не могли остаться на своих старых позициях. Приказ и совесть заставляли бросать насиженные траншеи.